Журналистика блокадной эпопеи

От автора
В моей жизни всегда, так или иначе, напоминала о себе внутренняя память о блокадных днях, проведенных мною, пяти — шестилетним мальчишкой, вместе с младшей сестрой в страшную зиму 1941 – 1942 в комнате на диване, на котором почти месяц лежала рядом с нами умершая бабушка.
У меня не было проблем, когда надо было на журфаке, где я учился, выбрать тему дипломного сочинения. Писал о журналистике блокадного Ленинграда. Тогда удалось побеседовать с журналистами, писавшими в условиях блокады Михаилом Жестевым, Ольгой Смирновой и др.
Чуть позднее с удовольствием рецензировал книгу о журналистике тех лет «С пером и автоматом» (Л., 1964), открывавшуюся статьей Николая Тихонова, в квартире которого в начале Большого проспекта Петроградской стороны, можно сказать, был штаб писателей блокадной поры. И надо было случиться так, что через много лет моя семья перебралась в этот дом, в коммуналку, рядом с тихоновской квартирой, где еще жили родственники поэта и писателя.
Работая всю жизнь на ставшем мне родным журфаке, постоянно возвращался к героическим дням войны, выступал с докладами, статьями, а главное – много лет ежегодно проводил и провожу студенческие конференции о публицистах Великой Отечественной. Студенты пишут об их творчестве эссе, среди которых постоянно бывают сочинения, обращенные к произведениям блокадников – О. Берггольц и Н. Тихонова. 2011 год в этом смысле не отличался от других. Представляю на портал, кроме своей статьи, впечатления молодых о блокадной публицистике.
Ленинград затемнен, но весь он полон подземного
скрытого света; весь он пронизан той энергией,
которая горячит кровь и требует дел великих и
славных. Пружина этой энергии сжата, она не
развернулась, но когда она ударит, отпущенная на
свободу, — ее смертельный свист разобьет кольцо,
сковывающее Ленинград, на мелкие куски.
Н. Тихонов. Сорок третий ленинградский
// Ленинградская правда. 1943. 1 января.

Вставай страна на смертный бой
В совершенно секретном меморандуме о задачах войны Германии против СССР, извлеченном из архива фашистского идеолога Розенберга, говорилось: «На Востоке Германия ведет войну за осуществление трех целей:
войну за уничтожение большевизма,
войну за уничтожение великорусской империи
и, наконец, войну за приобретение колониальных территорий для целей колонизации и экономической эксплуатации…»1
30 марта 1941 г. Гитлер собрал в рейхсканцелярии в Берлине около 250 высших офицеров всех родов войск и в программной речи, длившейся два с половиной часа, изложил цели и задачи в войне с СССР. Начальник Генерального штаба сухопутных войск Ф. Гальдер записал слова фюрера в дневнике: «Наши задачи в отношении России вооруженные силы разгромить, государство ликвидировать… Борьба двух мировоззрений… Речь идет о борьбе на уничтожение… Эта война будет резко отличаться от войны на Западе. На Востоке жестокость – это благо для будущего».2
Позднее, в 1942 г., Гитлер уточнял: «Цель моей восточной политики в том, чтобы заселить эту территорию, по крайней мере, ста миллионами людей германской расы…» Гиммлер вторил фюреру: «Германский восток до Урала… должен стать питомником германской расы».3
В сентябре 1941 г. фашистское командование в директиве № 1601 «Будущее города Петербурга» и «Инструкции по обращению с населением Петербурга» определило судьбу города и его жителей: Ленинград собирались взять в кольцо, его жителей заморить голодом, город сравнять с землей артобстрелами и бомбежками.4

«В ответ на бандитское нападение фашистской Германии на Советский Союз, — писал в те дни, выступая от имени руководства страной, Председатель Президиума Верховного Совета М. И. Калинин, — Советское правительство 22 июня провозгласило Отечественную войну, что уже предопределило ее народный характер. Да иначе и быть не могло, ибо в этой войне дело идет о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР, о том – быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение».6
«Мы не рассчитываем на легкую победу, — говорилось в передовой статье „Правды“ от 24 июня 1941 г.- Мы знаем, что победа над фашизмом, над чужеземными ордами, вторгшимися в нашу страну, будет трудна и потребует от нас немало жертв». «Правда» призывала встать на защиту Родины.
В «Известиях» 13 августа 1941 г. Н. Петров (псевдоним М. И. Калинина) в статье «Священная ненависть» подводил итоги «семи недель упорных боев с фашистской военной машиной, небывалых в истории народов по своим размерам и ожесточению, боев, которые с неослабевающей силой продолжаются…» Автор подчеркивал, что в борьбе с фашистами необходимы «напряжение всех сил народа», «лютая ненависть к врагу; это – священная ненависть, которая овладевает сердцами всех нас», поскольку враг имеет «разбойничьи цели».7
Гитлеровский фашизм до нападения на Советский Союз прошествовал по европейскому континенту как победитель, как завоеватель: Франция, Польша, и более малые страны под его ударами пали в считанные дни. Победители в походах и на парадах горланили:
…Мы были в деле
Всего лишь три недели,
И кончилась сполна
Веселая война.
Ах, Франция, голубка,
Трещит и рвется юбка
Трехцветного сукна.
Веселая война!
Встретив сопротивление на русской территории, фашисты озверели: виселицы, расстрелы, издевательства над мирным населением, угон в рабство, концлагеря – врага не останавливали никакие моральные нормы, о чем вопиют опубликованные и архивные документы. Немецкий историк и публицист Иоахим К. Фест констатирует, что вслед за наступающим фашистским войском «айнзацгруппы“ устанавливали на захваченных территориях свой порядок террора, прочесывали города и села, сгоняли вместе евреев, партработников, интеллигенцию и вообще всех, кто потенциально мог относиться к руководящим слоям общества, и уничтожали их».9 Это был не бытовой бандитизм, а государственный, санкционированный самим Гитлером.
В этой цепи преступлений средневекового характера стала попытка удушить голодом и устрашить бомбами и обстрелами Ленинград – символ связи русского народа с Западом, загнать русский народа за хребты Урала. Но город был превращен ленинградцами и воинами Ленинградского фронта в неприступную крепость мужества и стойкости, высокого морального духа. «Не бывать фашистам в Ленинграде» – так называлась статья М. И. Калинина, вышедшая в «Известиях» 2 сентября 1941 г. — в тревожные дни, когда враг стоял у ворот города. В ней подчеркивалось: «Гитлеровские головорезы жалуются, что на востоке войну ведут неправильно, дескать, русские обязаны были, подобно французским изменникам, оставить такие города, как Ленинград, беззащитными – приди и властвуй, расправляйся с населением. Фашисты к этому привыкли. А вот здесь, в Советском Союзе, наоборот, каждое живое существо вопиет о мщении, об отплате фашистским людоедам за их злодейство».
«Товарищи ленинградцы! – обращался к жителям осажденного города Председатель Президиума Верховного Совета, бывший в начале XX века рабочим Петрограда. – Весь Советский Союз с вами, все – от мала до велика – с глубоким вниманием и волнением следят за вашей самоотверженной борьбой с врагом; тысячи и тысячи хотели бы быть на ваших передовых позициях вместе с вами».
21 августа 1941 г. «Ленинградская правда» опубликовала обращение «Ко всем трудящимся города Ленина». В нем откровенно говорилось об опасности, угрожающей ему. Обращение призывало «дать сокрушительный отпор врагу»: «Встанем, как один, на защиту своего города, своих очагов, своих семей, своей чести и свободы! Выполним наш священный долг советских патриотов! Будем неукротимы в борьбе с лютым и ненавистным врагом, будем бдительны и беспощадны в борьбе с трусами, паникерами, дезертирами, установим строжайший революционный порядок в нашем городе». 16 сентября 1941 г. в передовой статье «Ленинградской правды» «Враг у ворот!» подчеркивалось: судьба города зависит от каждого ленинградца; от сплоченности горожан в борьбе с фашистами, от их мужества и стойкости: «Над городом нависла непосредственная угроза вторжения подлого и злобного врага. Ленинград стал фронтом…»
11 ноября М. И. Калинин в открытом «Письме защитникам Ленинграда», выпущенном одновременно листовкой, заявлял: «Фашисты, избалованные легкими победами и грабежами в странах Западной Европы, думали так же легко пройти и по стране социализма. Но Ленинград встал на пути их продвижения вперед… Борьба идет на фронте в две с лишним тысячи километров… Борьба жестокая, кровавая, непримиримая, ибо как может примириться свободный народ с готовящимся ему порабощением!». Калинин выражал уверенность в том, что «ленинградцы не только устоят перед врагом, но и заставят его с позором отступить от стен города».
Мужество и стойкость защитников Ленинграда подавали пример всему народу страны в борьбе с фашистами. «Меня поразило, — замечал писатель и военный корреспондент Б. Горбатов, находившийся в сентябре 1941 г. неподалеку от Каховки, в приднепровском селе, жители которого стали его расспрашивать „о судьбе Ленинграда“, — что в деревне, где стоит гул от ревущих снарядов, колхозники интересуются Ленинградом. Чувство, что все мы близкие люди, что и в армии находятся мои соратники по первым пятилеткам, у меня в эти минуты как-то     особенно обострилось. И я решил написать письмо ко всем вместе и каждому в отдельности». Эти размышления дали толчок появлению в печати 22 сентября 1941 г. первого письма «Родина» из цикла горбатовских проникновенных писем, прозвучавших на всю страну. Боль сердца за судьбу Родины, гневный голос протеста против злодеяний фашистов, призыв ко всем и каждому отдать все силы на отпор врагу сочетались в «Письме» с непререкаемым требованием бесстрашно сражаться: «Товарищ! Если ты любишь Родину, — бей, без пощады бей, без жалости бей, без страха бей врага!»10
Стоял вопрос о жизни и смерти советского человека и российской государственности. В этих условиях суворовская наука побеждать состояла в отстаивании каждой пяди родной земли, в мужестве и стойкости ее защитников, умении ими переносить все тяготы и превратности военной поры, в воспитании ненависти к врагу. Основную роль в выполнении этих задач сыграла ставшая важным боевым оружием в победе над врагом журналистика. Когда листаешь страницы газет и журналов 1940-х годов, чувствуешь это тяжелое дыхание Времени.

«Все для фронта!» (14 апреля), Василеостровский район. Номер имел специально для него написанную статью В. Вишневского;
«Навстречу зиме“ (24 сент.), Красногвардейский район;
Навстречу военной зиме» (2 октября), Василеостровский район;
«Встретим зиму во всеоружии», Ленинский район;
«За чистоту», Фрунзенский район;
«В поход за чистоту», Василеостровский, Куйбышевский и др. районы.
В борьбе с голодом по инициативе руководителей города его земельные площади стали использоваться под огороды, даже Марсовое поле, скверы у Исаакиевского и Казанского соборов. При Ленсовете был создан земельный отдел, в районах издавались однодневные газеты, к примеру, «Красногвардейский овощевод» (15 мая 1943 г.). За лето и осень 1942 г. «Ленправда» опубликовала более 20 статей по вопросам овощеводства. За блокадный период вышло в свет более 60 брошюр, листовок, памяток по проблемам агропропаганды.24 Позднее, в 1944 г. этот опыт выпуска однодневных газет был использован при восстановлении города.
В осажденном городе продолжалась издательская деятельность: регулярно печатались листовки, плакаты, боевые листки. С начала войны по 1 января 1943 г. Лениздат выпустил 91 лозунг общим тиражом 1 млн. экземпляров, 18 плакатов тиражом более 700 тысяч экз. и З5 листовок тиражом около 4 млн. экз.25
Лениздат работал и в условиях блокады. В январе-апреле 1942 г. из-за нехватки электроэнергии и специалистов вынуждены были остановиться все полиграфические предприятия, кроме типографии Володарского, где печаталась не только массовая агитационно-пропагандистская литература, но и продовольственные карточки. Типография была особо обстреливаемым объектом, находилась под постоянными бомбежками. Температура в цехах опускалась до минус 14 градусов. Вручную приводились в действие печатные машины. Но Лениздат жил и воевал. Уже в 1945 г. он выпустил 282 названия – в два раза больше, чем в 1940 г.26
В библиотеке автора этой статьи есть три книги того времени; две из них Лениздата: «Ленинград принимает бой» Н. Тихонова (1943 г., тираж 10 тысяч экз., рисунки В. Морозова), «Чудовищные злодеяния немецко-фашистских палачей: По материалам и документам из оккупированных районов и городов Ленинградской области», подготовленная М. Н. Никитиным и П. И. Вагиным (1943 г., редактор И. А. Осипова, корректор Е. Х. Исаева, техред В. Е. Григорьев, 15 тысяч экз.); одна книга Воениздата «Великая победа советских войск под Ленинградом» (январь 1945 г., художник В. Морозов).
Эти книги до сих пор в боевом строю. Они используются, например, мною в работе со студентами, особенно страшная книга о чудовищных злодеяниях фашистов. Она иллюстрирована документальными фотографиями: виселица на улице города Луга (с повешенным на ней человеком), повешенные немцами жители города Порхов (снимок немецкого солдата), рабочие, повешенные гитлеровцами в районном центре Молвотицы (снимок немецкого солдата) и др.; содержат копии документов, копии актов, фиксирующих зверства, наконец, два списка:
список из 231 села и деревни, сожженных и разрушенных немецко-фашистскими варварами на временно оккупированной территории Ленинградской области;
список из 481 фамилии советских граждан, расстрелянных, повешенных и замученных немецко-фашистскими палачами в ее оккупированных районах.
 

Наконец, к системе ленинградской журналистики надо отнести и подпольную, партизанскую печать. На оккупированных врагом территориях Северо-Запада выходило 53 газеты, небольшая часть из них издавалась в самом Ленинграде и доставлялась на места.31 Сначала в августе – сентябре 1941 г. это были партизанские рукописные газеты и листовки, даже написанные карандашом, призывавшие к отпору врагу. Но уже в 1941 г. в сентябре в Гдовском, Полновском и Залучском районах вышли первые печатные районные газеты: «Гдовский колхозник», «Колхозная трибуна» и «Новый путь»; в ноябре в Поддорском районе – газета «Большевистское знамя», а с февраля 1942 г. был налажен выпуск газеты 2-й партизанской бригады «Народный мститель».32
Выпуск и распространение такой печати в зоне оккупации был сопряжен с угрозой жизни. Редактор тихвинской газеты «Социалистическая стройка» Е. Нечин вспоминает: «Мученической смертью погиб председатель Заручевского сельсовета тов. Морозов, выполняя задание по доставке газеты советскому населению в тылу врага… Фашистские палачи долго пытали, мучили его, а потом застрелили».33 Погибли распространители газет и листовок колхозница Прохорова, комсомолка Воробьева.34 Но враг не смог запугать советских патриотов. И у этой печати было много добровольных помощников.
На площадь Демянска фашисты согнали все местное население, перед которым выступил офицер. Он заявил: «Русские полностью разбиты. Ленинград пал. Москва пала. Всякое сопротивление бесполезно». Не успел офицер закончить речь, как к его ногам упал очередной номер местной газеты «Трактор», где эта ложь разоблачалась. И хотя немецкая администрация грозила в распоряжениях: «Каждый, у кого будет найдена газета „Трактор“, будет расстрелян», — районка по-прежнему выходила и распространялась.35
Система журналистики 36 Ленинграда блокадной поры имела единое с фронтом информационное пространство, общую боевую задачу – отстоять город от врага. Она была связующим звеном армии и города. Она была фактором моральной поддержки блокадников, воодушевленных примером героизма воинов, на смерть стоявших у стен Ленинграда; и самих воинов, на глазах которых развертывалась героическая эпопея стойкости и мужества ленинградцев.

Славные и поучительные уроки истории России
Русские прусских всегда бивали.
А. В. Суворов
Опорой веры в победу над захватившим почти всю Европу врагом для журналистов становятся исторические, боевые традиции России; суворовская наука побеждать; чувство национальной гордости, сопутствовавшие всегда борьбе русского народа с иноземным вторжением; сплочение народов страны в борьбе за независимость и свободу. В первом же военном номере «Красной звезды» вышла статья В. Вишневского «Уроки истории», где известный писатель напоминал, что ключи от Берлина находятся в одном из музеев нашей страны, и писал о том, что фашисты «забыли уроки истории, уроки войн». Он призывал: «Покажем, что мы достойные потомки тех, кто умел биться за родину честно, нещадно, до конца, до победы!.. Напомним немецким фашистам, – пока они еще живы, — как и где их бил русский народ!»
В ленинградской печати появляются рубрики «Наши великие предки», «Слава русского оружия», «Из героического прошлого русского народа», «Из боевого прошлого русского народа» и др.; в передачах по радио все чаще звучат слова «Родина», «Русь», «Отечество», «Россия»; передаются радиоочерки, издаются книги об А. Невском, Минине и Пожарском, А. Суворове, М. Кутузове, славных полководцах страны, побеждавших тех, кто посягнул на ее независимость; вспоминаются подвиги народных героев: матросов Петра Кошки, Трофима Александрова, гренадеров Леонтия Куренного и Семена Новикова, пластуна Чумаченко и др.
В июне 1941 г. в газете «На страже Родины» были опубликованы три статьи «Как русские войска взяли Берлин», «Крах Наполеона», «Ледовое побоище», в июле – шесть публикаций ученых и писателей о доблести русских воинов, их мужестве и стойкости. В июле-августе в нескольких номерах газеты появилась статья «Вражеские полчища никогда не были и не будут в Ленинграде», подписанная учеными и историками: академиком Н. С. Державиным, профессорами О. Л. Вайнштейном, С. И. Ковалевым, С. Н. Валком и др. В августе в газете со статьями выступили член-корреспондент АН СССР Н. К. Пиксанов – «Ленинград – любовь и гордость народа», писатель Н. С. Тихонов «Строго хранить боевые революционные традиции», «Петербургское ополчение 1812 г.».37
«Русская армия разгромила Наполеона, неоднократно наносила поражения войскам Вильгельма в период мировой войны, который тоже считался „непобедимым“. Такой же конец ждет и гитлеровцев», — подчеркивал проф. А. И. Молока, рецензируя в газете «На страже Родины» 1 августа вышедший тогда в Ленинграде и подготовленный к печати историком Е. В. Тарле сборник документов «Отечественная война 1812 г.».
Только в ноябре-декабре 1941 г. в «Ленинградской правде» были помещены статьи проф. В. Мавродина об Александре Невском, комиссара А. Абрамова о Дмитрии Донском, проф. М. Мартынова о Минине и Пожарском, писателя Л. Раковского о М. Кутузове и др. Во многих произведениях газеты проводилась важная мысль о том, что традиции отцов восприняты молодым поколением: очерки и статьи В. Вишневского «Морские охотники», В. Азарова «Балтийская слава», Н. Тихонова «Боевые традиции великого города», «Кировцы на боевом посту и др.38
Подвиги, совершенные предками, служили примером для патриотов Великой Отечественной войны. В начале марта 1942 г. на Псковщине вышла партизанская газета „Коммуна“, имевшая крохотные странички, набранные мелким, убористым шрифтом. В ней появилась небольшая заметка „Как Иван Сусанин“:
«Фашистам, вдоволь наиздевавшимся над крестьянами деревни Мухарево, понадобилось в Гнилице. Проводником они взяли Семенова Михаила. Он поступил с немцами так, как в далекие времена Иван Сусанин: завел вражескую колонну в лес, великолепно зная дорогу, всю ночь плутал, а под утро привел гитлеровцев опять же к Мухареву. Погибая от руки ненавистных оккупантов, Семенов бросил им в лицо: „А вы думали – русский человек вам, гадам, помогать будет?“. Этот подвиг в те годы повторили 6 героев.39
Во время войны были изданы книги, брошюры, очерки М. Нечкиной „Исторические традиции русского военного героизма“, В. Грекова „Борьба Руси за создание своего государства“, „Культура Киевской Руси“, Е. Тарле „Отечественная война 1812 г. и разгром Наполеона“, Н. К. Пиксанова „Русская художественная литература о всенародной борьбе с Наполеоном“, „Письма русского офицера“ Ф. И. Глинки, „Дневники партизанских действий“ Дениса Давыдова (дважды — в 1941 и 1942 гг.). В выходивших статьях и книгах вспоминались исторические предупреждения Фридриха Великого, Мольтке, Бисмарка о бесперспективности войны с Россией.

Трудная наука побеждать
„…на всем этом лежит печать того времени, когда 
нам оставалось или победить, или умереть. 
Уэтого времени был свой суровый язык…“
К. Симонов40
Генерал армии П. И. Батов назвал военную газету „аккумулятором боевого и политического опыта солдат и офицеров“.41 Героями журналистики становятся бойцы, умело и беспощадно бьющие врага. На страницах печати анализируется текущая боевая практика, воинское мастерство, боевой опыт лучших бойцов. Для начала войны характерно внимание журналистов к боевому событию, чаще боевому эпизоду. Информационный диапазон, отражавший в это время боевые действия на фронте, был естественно уже, беднее по сравнению с последующими периодами войны.
Это связано во многом и с тем, что большинству журналистов не хватало опыта по освоению сложного военного пласта жизни. Призыв в журналистику писателей, тех публицистов (К. Симонов, В. Вишневский, В. Саянов), которые уже понюхали пороху ранее, на Карельском перешейке или на Дальнем Востоке, помогал отчасти решать эту проблему, и в печати появлялись и аналитические произведения. Но в большинстве своем преобладала описательная, событийная информация, при этом нередко применялась рубрика «Эпизоды недавних боев».

В ленинградской печати тех дней широко представлена мозаика боевых событий: Г. Мейлицев «Рейд отважных» – об одном дне партизанского отряда, Д. Славентатор «33 дня», М. Никитин «В боевом плавании», М. Михалев и А. Рискин «Сквозь леса и болота», «Штурм пожарки» и др.43Событийные репортажи, корреспонденции и очерки отличались оперативностью. Вот как работали журналисты над такими произведениями: «Почти вовсе необъяснимо, как удалось А. Рискину дать в газету корреспонденцию об освобождении Таллина, — вспоминает М. Михалев. — Через полтора часа отходил на Ленинград самолет, который мог взять пакет, — телеграфную связь еще не наладили. И за полтора часа военный корреспондент написал триста строк, и притом интересных, ярких, горячих, которые тут же пошли в номер».44
Но уже и в те дни в газетах появлялись произведения исследующие боевое событие. Таков очерк В. Саянова «Как была взята станция Б.».45 В его основе – тоже один эпизод из жизни «части тов. Буховца». Октябрь 1941 г. для Ленинграда был не из легких месяцев, поэтому сообщение о том, что та или другая станция освобождена от захватчиков, само по себе имело большое моральное значение. Кроме того, автору важно было остановить внимание читателя на взятии станции Б. как примере наступательных действий.
Саянов подробно анализирует успешную боевую операцию, комментирует ее, как бы обучая наступательному бою: «Разрабатывая план операции, тов. Буховец особенное внимание уделил четкому взаимодействию родов войск и отдельных пехотных подразделений»; «Во время боя беспрерывно работала связь, о которой тов. Краснокутский всегда особенно заботится». Авторская мысль пронизывает все произведение, о чем бы Саянов ни писал: об артподготовке, танках, пехоте, при описании боя, сражающегося солдата… Вот один из его комментариев: «Бой – лучшая проверка качеств бойца. В эти грозные, напряженные минуты рождаются и закаляются герои, выявляются мерзкие душонки и трусы. Но в этом бою не было трусов».
Эпизоды боя меняются один за другим. Писатель создает их сменой у читателя впечатление движения вперед, движения стремительной, организованной лавины; использует яркие факты, но пишет о них просто: «Враг выкатил орудие и начал прямой наводкой расстреливать наступавшие наши подразделения. Красноармеец Галахов укрылся за танком. По укрытиям подобрался к орудию и уничтожил весь орудийный расчет гранатами“.
Люди в событийном очерке выступают обычно во всей массе. Так же и у Саянова. В его произведении героев много: Буховец, Краснокутский, комбат Гиля Липкин, погибающий во время корректировки огня, лейтенант Говядов, красноармеец Галахов, лейтенант Ратов и др. О них автор говорит кратко, вообще показывает их в связи с главной целью очерка – полнее раскрыть событие. Он пишет:
“- Как расположился? – спросили Говядова по телефону.
Известное дело, как здесь приходится устраиваться: выкопал в два штыка и лежим в воде…
Десять дней подряд провел Говядов на своем наблюдательном пункте». Саянов не скрывает, победа куется немалыми потерями: был убит и Говядов.
Трагедийный жизненный контекст, можно сказать, способствовал появлению тогда произведений о событиях, обращенных и к человеческим переживаниям, психологии поведения в бою. Высокая тема подвига становится повседневностью печати. Чаще всего журналист через определенный эпизод и поведение в нем героя очерка или корреспонденции, репортажа раскрывал его поступок. В этом ему помогал сам сложный жизненный материал, полный конфликтности, когда человек действовал на грани жизни и смерти, рискуя собой. При этом его борьба за жизнь связывалась с чувством долга перед Родиной, народом, обществом. Такой конфликт характерен очеркам и корреспонденциям журналиста «Ленинградской правды» М. Жестева: «Сила земли», «Он становится солдатом», «Сила жизни», «Незримый рубеж» и др.46
Герой очерка «Сила жизни» действует в крайне сложных условиях — его самолет подбит: «Бензином пары наполняли кабину, окутывали летчика, — он дышал не воздухом, а одурманивающей смесью. Но под ним была территория врага. Он не хотел, чтобы врагу достался его труп, даже обломки самолета он не хотел отдавать врагу».47 Автор очерка умело рисует переход героя из одного психологического состояния в другое. Самолет Потапова перевалил через линию фронта. «Одно это сознание словно придало ему свежие силы, он поднял голову, и по лицу прошла слабая улыбка. Мысль, что он погибнет здесь, на своей стороне, наполнила его необыкновенным счастьем. У него было ощущение, что он избежал какого-то большого позора. И тогда возникло желание жить». «Он боролся со смертью, не хотел ей сдаваться, упрямо сопротивлялся».
Заметим, о чем идет речь: о необыкновенном счастье, страхе перед большим позором, желании жить, борьбе со смертью. Кажется, конфликт разрешен: надо только найти силы, чтобы встать и выброситься из самолета, дернуть за кольцо парашюта. На самом деле конфликт все еще развивается — возникает чувство долга: Потапов не может бросить самолет. «Две жизни – человека и машины – тесно переплелись. Одна не хотела обрекать на смерть другую». Летчик боролся и за свою жизнь, и за жизнь самолета. Очерк заканчивается победой героя: «Земля! Вот она. Он коснулся ее. Своя земля! Потапов сидел без сознания. Но воля к жизни, неисчерпаемая сила жизни торжествовала победу».
В публицистике военных лет факты, несущие конфликт, составляют основу очеркового образа, а конфликтность и есть та «психология факта», то их «внутреннее содержание», о которых пишет теоретик жанров Е. Журбина48 и которые делают эти очерки проблемными. В очерке С. Езерского «Петр Антонов уходит в партизанский отряд», опубликованном в трех номерах «Ленправды» в октябре 1942 г., поднималась одна из самых острых проблем военных лет: последние крестьяне, выжидавшие конца войны; те, которые все-таки не могли сменить плуг на меч, покинуть землю, оторваться от нее, встают на путь борьбы с врагом.49 Уход Антонова в партизанский отряд автор очерка рассматривает как существенное событие.
Характер Петра Антонова воссоздан автором в развитии. Журналист вспоминает историю вступления Петра в колхоз. «Есть люди, — рассуждает Езерский, — которых ни в чем не убедишь словами. Самые сильные доводы на них не действуют. Они не упрямы; не ограничены. Они только до всего хотят дойти сами, они верят тому, что испытают на собственном опыте». Так и Антонов, только убедившись, что в колхозе стало жить лучше, вступает в артель. Но вот пришли немцы. Многие крестьяне ушли в партизаны. Петр остался дома: «Не могу я уйти от родной земли. Земля не пускает». Председатель колхоза, зная характер Антонова, отвечает на это: «Ладно. Испытай на себе. На вот, возьми, — и он неожиданно снял с плеча карабин, — как раскусишь немцев, хлебнешь лиха, будет чем горе лечить».
Сравнивая поведение Антонова при вступлении в колхоз и перед приходом в село немцев, читатель может заметить, что Антонов в чем-то уже другой. Журналист оттеняет это лишь одним фактом: «Петр повертел карабин, но почему-то не бросил его…». Но он все же еще тот Антонов, которому надо сначала потрогать все, пощупать, а потом решить, как быть, — он полон сомнений: «Неужто немцы такие? Может, и ему уйти? Но тотчас же сердце схватывала боль при мысли, что надо бросить дом, бродить по чужим местам, оставить все нажитое, годами скопленное, перестать быть хозяином.
— Авось, не тронут, проживу, пока наши вернутся. Без мужика никакая власть не обходится, — утешал себя Петр. – Ведь и у немцев мужики есть. Надо же кому-то пахать, сеять хлеб и лен». Душевное состояние крестьянина передано автором достаточно точно: трудно Петру было выбирать.
С приходом немцев в село вся жизнь пошла кувырком: откровенный грабеж, оскорбление человеческого достоинства, издевательства, унижение русского духа. На постое у Антонова остановился фельдфебель, который видел в русском не свободного человека, а батрака, вообще не человека, а быдло.
Мужики еще идут убирать этой осенью хлеб, о котором так изболелась душа у Антонова, но хлеб этот немцы хотят отправить в Германию. И, когда шорник Шматов поджигает хлебное поле, все только радуются. И для Петра мир поворачивается какой-то новой стороной: «Петр всегда считал себя выше Шматова, так как никогда не пил, не знал за собой проступков перед миром. Но сейчас перед ним стоял как будто другой, никогда не виданный прежде, смелый, в смертный час свой не побоявшийся сказать правду, не испугавшийся пыток и казни – гордый человек».
За зиму в понимании Антоновым того, что он выбрал не тот путь, крестьянин делает еще шаг вперед: «Он теперь ждал не конца войны, а прихода Красной Армии, освобождения от немецких поборов, грабежей и краж, от пыток и казней, от страданий». Когда староста села сообщил заведомую ложь о том, что Ленинград захвачен немцами, а Россия погибла, все уже в Петре Антонове «вздрагивало от возмущения». «Он вспомнил, как говорил перед войной докладчик, и повторил: „Россия, брат, не Франция, ее не возьмешь нахрапом“. И эта чужая фраза теперь казалась ему собственной, потому что он сам дошел до нее, почувствовал и поверил…» Такой прием – повторение фразы докладчика – вносит достоверность в те слова, которые произносит уже крестьянин.
Антонов «созрел» для борьбы с врагом. И после неудачной весны, когда немцы оторвали его от земли и угнали сына в Германию, он уходит в партизаны. Но и весной он еще колеблется. Когда ему дали клочок земли, он работал на нем, позабыв обо всем. «Жадность к земле отделила Петра от жены и сына», на которых он постоянно покрикивал. Увезли сына, а «он все еще цеплялся за свою полоску, это было единственное, что у него еще осталось, — земля, его земля». И ее отобрали. Проблема получает закономерное завершение: «Простая душа мужика – незлобивая, обычно полная несложных забот и будничных тревог, — теперь горела неиспытанной злостью и гордостью. Той гордостью, что поразила его и в Василии Шматове и что жила теперь в нем. Это была гордость русского человека, который не захотел поддаться немцу».
 

«Был еще один путь к высоте, — пишет Ланской – с севера на юг. Он пролегал через непроходимое болото, в котором мин было больше, чем кочек. Это гиблое направление обычно отбрасывалось при разработке операции, как явно непригодное». Молодой офицер Клименко решился вести солдат именно по нему. «Это решение, — комментирует автор, — требовало не только большого мужества и уменья от каждого участника операции: основной успех могли дать строжайшая дисциплина, автоматическое и непромедлительное выполнение приказа командира».
Начинается выполнение нового плана. Саперы, «барахтаясь в болотной грязи», разминировали проходы. Группа смельчака Эмирова сделала бросок вперед вместе с «артиллерийским валом». «С таким броском, — продолжает развивать мысль журналист, — был связан риск и пострадать от своих же осколков, но зато он позволял использовать все преимущества внезапности удара с неожиданного для немцев направления».
Ланской показывает, что два с половиной года сражений сделали наших солдат опытными, осторожными и разумно смелыми воинами. Эмиров, несмотря на стремительность броска, не забывает перекрыть боковой выход из траншеи, и немцы «напоролись» на его заслон. Враг тоже изменился за это время войны, но в нем еще немало от прежнего врага, наглого и самоуверенного. В первой контратаке вид у немцев «был поистине устрашающим». Далее журналист описывает череду боевых эпизодов, через которые раскрываются мужество, бесстрашие и героизм советских воинов, отбивших шесть атак, и все же «немцы перли по трупам своих же солдат». Автор характеризует врага употреблением грубоватой, просторечной лексики (напоролись, вопли, перли и др.).
Ленправдист через картину боя, сопоставление поведения его участников развивает и основную мысль о превосходстве на этом этапе советских бойцов. Горстка наших солдат была настолько стойкой, что немцы думали: высоту штурмует особый батальон. «За несколько часов на этом участке повторился тот процесс коренного перелома в психологии дравшихся сторон, — обобщает публицист, — который за два года произошел в психологии многомиллионных армий. Немцы, уже утратив свою наглость, а вместе с ней и веру в победу, еще поднимались движимые духом дисциплины, но, приблизившись на расстояние гранатного броска, поворачивали назад. Это был эрзац наступательного порыва».
Другой процесс происходил в наших войсках: у бойцов подразделения Клименко уверенность в силах и презрение к врагу нарастали с каждой отбитой контратакой. И противник отступил, неся большие потери. В концовке очерка Ланской лаконично завершает раскрытие его проблемы: «Так закончился этот эпизод, показывающий, как созрели для победы наши люди».
В новых условиях информационная составляющая событийной летописи изменяется: на первый план выходит описание наступательного движения наших войск. Заголовки статей, репортажей и очерков коротки и значительны: «Новгород наш!», «Кингисепп наш!». Журналисты воссоздают беспрерывность этого движения: «…Сейчас герой тот, кто умеет быстро шагать, быстро ползти по снегу, заходить немцу во фланг и в тыл, настигать врага, уничтожать его». – Так учит бойцов военный журналист В. Карп (очерк «Движение»).54
Стремительное наступление застает врага врасплох: он не успевает заметать следы своих преступлений. В газетах публикуются разоблачительные статьи, документы и материалы, фотографии, раскрывающие злодеяния оккупантов; журналистская летопись событий насыщается воспоминаниями о действиях партизан и подпольщиков, показом военных событий в Европе: «На берегах Чудского озера» и «Немцы в Демянске» С. Езерского, «Во имя Родины» М. Михалева и А. Рискина, «Это было на Псковщине» В. Карпа, «Знакомые места» Дм. Острова, «Судьба деревни Большево» Д. Славентатора, «Беглец из Майданека», «Бухарестский день», «Душа Белграда» М. Ланского и др.55
Журналисты отмечают изменения в психологии войны и ее участников. А. Рискин в статье «Фронт уходит на юго-запад»56 замечает, что наступление по-своему сближает и роднит воинов: «В наступлении каждый солдат еще сильнее ощутил родство со своим полком, скрепленное кровью битв и походов. В боевой истории части есть крупинка сделанного тобой. Это твоя история, твоя жизнь. А отстать от товарищей, распроститься с ними – значит потерять нечто очень близкое и дорогое». Следствие этого настроения в армии верно подмечено журналистом: «Наступление рождает в душе нашего солдата необыкновенное чувство. Оно словно повышает живучесть человека». Автор раскрывает, с другой стороны, «психологический надлом» в стане врага и обобщает:
«Теперь немцы, оставшиеся еще в живых, читают цифры на своих столбах в обратном направлении.
Наступит день, и кончится их обратный километраж».
Журналистика проследила до конца – до победы – и представила читателю этот «обратный километраж». Ею написана документальная история войны. Часть ее создана ленинградской печатью.

Этим диалогом подчеркивается, что в ненависти к врагу этот человек неистов. Разговор Плужника и комиссара – кульминация очерка. Мы узнаем, что у разведчика такое понимание ненависти, к которому он пришел от жизни. Враг у него отнял все — и близких, и дом родной. И боец от чувства ненависти, которая, как он выражается, «от головы» стал испытывать иную, когда у него в душе «все закипело», когда он «покой потерял». Далее Ланской показывает героя в действии. Плужник понял, почему комиссар назвал его партизаном-одиночкой. Во главе группы разведчиков он снова идет за «языком». На этот раз он ведет себя не только бесстрашно, но и с выдержкой. Журналист раскрывает неистовство героя в бою с врагом.
Разведчики напали на штабной автобус. Фашисты убегали. Плужник не мог отпустить их живыми. «На лице его появилось то злобное выражение, которое поражало даже его товарищей по взводу. Он подхватил за ремень немца, прыгавшего навстречу ему из автобуса, и с размаху ударил его головой о массивную ступицу колеса». Он заметил, что его разведчики Кузнецов и Филин, «стреляли не торопясь, лежа на своих местах, видимо считая, что задача выполнена. Плужник зарычал от ярости:
Догнать! Перебить!
И он сам бросился по кустам наперерез бегущим немцам». Боевое задание было выполнено: «язык» доставлен по назначению.
Через одну черту характера, проявленную в боевых эпизодах и военном быту, М. Ланской рассказал о смелом, героическом, скромном и сильном человеке и через его образ раскрыл, как такой человек приходит к неистовой ненависти.
В очерке «Пламя ненависти»63 Ланской раскрывает единство нашего народа в этом чувстве к врагу. Этот очерк диалогичен, похож на митинг, открытый на страницах газеты. Один за другим его герои беседуют с читателем: старушка, потерявшая дочь; женщина М. Н. Синева с ребенком, пережившая издевательства и пытки; боец, возвращающийся на фронт из госпиталя. Журналист подчеркивает, что такие беседы «вспыхивают как отблески того священного огня ненависти к немцам, которым с особенной силой охвачены здесь люди». Это и есть всенародное пламя ненависти.
«Немцы, — рассказывает старушка, — согнали всех жителей в одно место, стали зверствовать, убили 70-летнего старика. Женщин загнали в конюшню. У многих были грудные дети. Они замерзли на руках матерей». Дочь старушки Варенька пыталась спасти своего ребенка, закрывая его телом, согревая дыханием, но ребенок все равно умер. Фашисты волокли приглянувшихся им женщин к себе. Старушка нашла Вареньку мертвой в снегу – не захотела ее дочь идти к немцу. «Чего греха таить, — признается старушка, — сама говорила: „Немцы, хоть и не свои, а все же люди, не съедят“. Отсохнул бы мой язык, прежде чем такое сказать».
Ланской показывает реакцию участников беседы: «В комнате стало тихо. Хозяйка, с ужасом слушавшая старушку, вытирала слезы. Мальчик сидел выпрямившись, с сухими глазами мужчины».
Мальчику всего одиннадцать лет. «Сухие глаза» — говорящая деталь портрета, быстро повзрослевшего человека.
Кульминацией очерка является рассказ М. Н. Синевой, тоже прошедшей практическую школу ненависти. Факты, приводимые ею не нуждаются в комментариях автора, их достаточно назвать: «Голодом морили. Сами, злодеи, жрали нашу картошку. Ребята малые пошли просить поесть. Немец им тарелку вынес – а в тарелке вши. Ребята заплакали, а он по ним из пистолета стрелять начал… Они хуже зверей. Не бывает таких зверей. Они – гады проклятые. Меня мучили, груди искололи, по ногам били. Тут же над сестренкой насильничали. Ей пятнадцать лет было… Уйду к партизанам. Зубами буду немцам горло перегрызать». В этих коротких, страшных, упругих фразах накал пламени ненависти достигает апогея. К Синевой подходит красноармеец и говорит: «Им за все отплатят. Мы вот с товарищами в часть возвращаемся. Мы там о тебе, о всех вас расскажем и сами запомним…»
Такую же практическую школу ненависти прошли и герои очерка Ланского «Шесть месяцев спустя».64 Партизаны пришли в деревню Ч., и никто не пустил их в дом. Крестьяне боялись, так как немцы «пояснили им правила „хорошего“ поведения: расстреляли нескольких колхозников». Шесть месяцев все изменили. И хотя территория была под немцами, партизан «наперебой приглашали зайти обогреться».
Публицист приводит в качестве комментария один лишь факт: крестьянину разрешили оставить у себя на время «худую клячу, негодную ни для какого военного дела». В доказательство того, что лошадь все-таки не собственность этого крестьянина, а принадлежит Германской империи, ему выдали «паспорт лошади». Ланской приводит целиком этот нелепый документ, сохраняя его орфографию. Вот два его параграфа:
«1. Вышеупомянутая лошадь является военной добычей германской армии.
2. Пока сие лошадь германской армии не понадобится, остается она у вышеупомянутого лица на бесплатное хранение…»
Автор иронически разъясняет, что гитлеровцы считают военной добычей не только «вышеупомянутых лошадей», но и самих «вышеупомянутых лиц». Такое «шестимесячное знакомство с „практическим“ фашизмом прояснило самые темные и наивные головы». В деревне появились свои партизаны.

Война – не естественное бытие для человека. И журналистика обучала военному мастерству чаще не через инструкцию, а через моделирование поведения человека на войне, в экстремальной ситуации, ставшей повседневностью, как действовать в обороне, разведке, в наступлении. Этому свидетельствует освещение в ленинградской печати движения снайперов. По всем воинским частям развернулось страшное по современным понятиям «соревнование», кто больше застрелит фашистов, собьет самолетов и танков. «Слово „истребитель“, — замечал в январе 1942 г. ленправдист М. Михалев,70— стало в армии почетным. Оно звучит так же гордо, как „стахановец“ на заводе. Истребитель – значит передовой человек».
В очерке, который так и назван «Истребители», Михалев рассказывает о соревновании двух бойцов, ставших друзьями, Иване В., в прошлом охотнике, и Петре Г., бывшем продавце сельмага. Выбор автором героев произведения подчеркивает то, что участвовать в снайперском движении может каждый боец: «Шансы у друзей были неравны. Иван до войны полжизни провел с винтовкой (был охотником – ред.)… Петр же торговал гвоздями, керосином и селедками». У него казалось бы шансов на победу в состязании мало. Однако в один из дней Петр сумел подстрелить 17 фашистов. Немцы по нему даже стреляли из пушки.
«Бьют по нашей артиллерии, — решил истребитель, продолжая наблюдать в оптический прицел». При обстреле он был ранен, его винтовка повреждена, но Петр отказался эвакуироваться в Ленинград: «Иван итак меня обогнал». Винтовку не успели отремонтировать, за прошедший год победа в соревновании досталась Ивану, подстрелившему 105 гитлеровцев против 98. Михалев показывает, переживания снайпера: «Как же быть? Все утро боец ходил расстроенный. И вдруг подходит Иван.
Ну, что? Грустишь? Пойдем!
В этот день они стреляли вместе, по очереди из одной винтовки. И новогодний счет был открыт“. Когда же заболел Иван, его друг бил фашистов и за себя, и за него». «Объединяет их не спортивный азарт, не тщеславие, а ненависть», — делает вывод журналист. Инструктивная заданность в его очерке не чувствуется, хотя учиться воевать Михалев зовет открыто: «…Не все еще понимают, что почетное право называться истребителем может завоевать каждый -–и артиллерист, и минометчик, и разведчик».
По тому времени это был рядовой эпизод. Снайперское движение получило широкое распространение. Мирные люди разных профессий, молодежь, женщины по зову сердца освоили эту убойную профессию. В «Ленинградской правде» под постоянной рубрикой «Героические защитники Ленинграда» был раскрыт опыт студента Ленинградского горного института-снайпера Владимира Пчелинцева, бывшего ученика ремесленного училища Феодосия Смолячкова, конюха с Днепра Григория Симанчука, девушки-истребителя Зоси Мицкевич и др.71 Их соревнование выявило мастеров своего дела, о которых повседневно писала печать, говорило радио.
«В частях Ленинградского фронта снайперское движение стало подлинно массовым, — писала в обзоре военных газет „Пропаганда снайперского опыта“„Красная звезда“. – В снайперские засады ежедневно выходят десятки и сотни метких стрелков. Известный далеко за пределами нашей страны ленинградский снайпер Герой Советского Союза Владимир Пчелинцев истребил до батальона немцев и обучил десятки бойцов искусству меткого выстрела. Снайперы Михаил Миронов, Николай Рогулин, Павел Бедаш, Александр Карицын уничтожили более чем по 200 немецких солдат и офицеров каждый. На боевом счету сержанта Федора Дьяченко 350 гитлеровцев, уничтоженных как днем, так и ночью при свете ракет». «Красная звезда» в этом обзоре подробно рассказала об опыте фронтовых газет «На страже Родины» и «Фронтовая правда».72
Судьба многих героев закончилась трагически. И лишь страницы газет сохранили их облик. Вот как рисует портрет своего героя в очерке поэт Александр Прокофьев: «Небольшого роста, плотный, плечистый, светлоглазый, общий любимец части, гроза фашистов – Феодосий Артемьевич Смолячков».73 Это скромный, неразговорчивый и бесхитростный парень, но смекалистый и наблюдательный боец. Он и на слете снайперов «верен своей натуре – крайне немногословен“.
Ну, а почему вы думаете, что, посылая пулю в фашиста, вы убили его? – спрашивает Смолячкова генерал-майор.
Да ведь он падает, — отвечает Смолячков.
А если фашист просто-напросто притворился мертвым и лежит, — продолжает генерал.
Ишь, ты, — непринужденно, озаряясь улыбкой, отвечает Смолячков. – Полежи-ка на таком морозе!»
А. Прокофьев был уверен в феврале 1942 г.: «Воспитанник Ленинграда стал народным героем. Его имя останется в памяти народной, в песнях и сказаниях, как имя богатыря, беспощадного мстителя за народ».
Поэт оказался прав. Имя Феодосия Смолячкова носит одна из улиц Ленинграда. Судьба бойца, отличившегося в этом страшном по современным меркам соревновании и погибшего в конце концов, говорит о том, что в нем не было конкретных победителей, но именно эти бесстрашные герои ковали нашу общую Победу над врагом. Подшивки газет военных лет наполнены портретами и образами простых, но героических людей, показом их неординарных поступков в ходе боев, их душевных переживаний, преодолений, борьбы, поведения в трагическом конфликте – на грани жизни и смерти. Для нас это – мемориальные страницы о тех предках, память о которых сохранилась в таком открытом виде лишь в летописной галерее журналистики, и ценность ее не оспорима. Человек этот был показан в лучших произведениях публицистов всесторонне, психологически точно, образно и реалистично.
Да и сами публицисты тех лет приравняли перо к штыку, их статьи воины сравнивали с боевым оружием. Генерал армии, дважды Герой Советского Союза П. И. Батов в книге «В походах и боях» проводит параллель между двумя снайперами Максимом Пассара, уничтожившим 380 гитлеровцев, и Ильей Эренбургом: «Немцы сбрасывали листовки с дикими угрозами в адрес Максима Пассара. Я знаю еще только одного человека, тоже снайпера нашей страны, на которого тогда фашистские пропагандисты с такой же ненавистью обрушивали свою злобу – это Илья Эренбург».74

В центре другого очерка С. Езерского «Строгая» — образ простой уборщицы цеха Дарьи Тимофеевны, характер которой умело воссоздан автором.78. Журналист показывает, что между уборщицей и молодыми рабочими цеха сложились какие-то непонятные взаимоотношения, близкие к конфликту. Один ее вид вызывал у парней разнородные чувства. Она не была для них начальником. Не то, чтобы ее боялись:
«И все-таки, когда Дарья Тимофеевна входила в цех, все это чувствовали. Когда Дарья Тимофеевна проходила мимо станка, каждый невольно склонялся над работой еще усердней. Между тем, она никогда не попрекала ребят, не вступала с ними даже в разговор, была молчалива, и если говорила, то только спрашивала или отвечала».
Езерский рисует ее портрет, также останавливающий внимание читателя: «Высокая, худая, одетая всегда в один и тот же ватник, она неслышно сновала по цеху. Приходя на работу, ребята заставали ее, а уходя, видели ее еще в цехе. Она была не молода, и лицо ее – обыкновенное и простое – не выделялось бы ничем, если бы не поражала неизменность его выражения. Оно казалось маской – так одинаково строго и сурово всегда смотрели серые глаза Дарьи Тимофеевны, так жестко были поджаты губы».
Журналист не объясняет сразу, почему таков ее облик. Он только говорит, что молодежь прозвала ее «Строгой», и передает несколько реплик ребят о ней. «Как войдет, так сердце сожмется, — признавался живой и щуплый слесарь».
Дальше Езерский показывает развитие этого неопределенного конфликта. Больше всего Дарья Тимофеевна не нравилась Павлу, шестнадцатилетнему парню, работавшему на заводе с первого дня войны и потому считавшего себя кадровым рабочим. Он любил петь: молодость брала свое.
«Я понимаю война, так что же, люди должны петь перестать?» Павел нарочно запел, когда вошла в цех Дарья Тимофеевна. Уборщица осуждает поведение Павла: «Ты не имеешь права петь, — раз там плачут». В тоне ее, с каким она произнесла это короткое слово «там“, звучала боль и гнев такой силы, что Павел поежился».
В тот же день цех получил срочный заказ – выточить деталь для тяжелой авиационной бомбы. Исполнителем его выбрали Павла. Парень проработал 18 часов, не выдержал и заснул. Когда он проснулся, то увидел, что кто-то     за него вовремя выключил станок. Мелькнула мысль: кто-то спас его от позора на весь завод. Павлу удалось приоткрыть глаза, и он рассмотрел, что это была Дарья Тимофеевна. Он спросил: «Это ты остановила?“
Она не ответила. И только глаза ее, обыкновенно строгие и холодные, теперь глядели ласково и тепло».
Перед читателем – «вторая» Дарья Тимофеевна, которая заботится об этих ребятах, которая в душе мягка. Она предстала перед рабочими такой, какова она на самом деле. Когда она снова пришла в цех, то молодежь была поражена: «Строгая поет!» Наконец, автор объясняет, что сделало эту женщину строгой. Вот она выкатывает деталь из цеха: «Она везла смерть, жестокую и беспощадную смерть тем, кто иссушил горькой болью ее сердце, свел улыбку с лица, кто сделал ее – счастливую жену – одинокой вдовой, кто превратил ее – безудержную песенницу – в строгую молчальницу.
Теперь она могла петь».

Однако в судьбу Мануйлова снова вмешивается война. Снаряд попал в помещение, где работал инженер. В госпитале ему удаляют глаз, часть лобной кости, но он не теряет самообладание, тренирует надвигающуюся правую руку и добивается того, что начинает ею писать. Он изумляет врачей, когда этой рукой пишет в книге благодарность им. Этот блокадник не находит в себе сил только для одного – уехать из города, уйти с завода. Он возвращается в цех и сразу же включается в работу, остается на боевом посту.
Так вели себя многие блокадники – женщины и подростки. В зарисовке писательницы В. Кетлинской «Дочь Ленинграда»80 говорится о 17-летней сандружиннице Вере Щекиной, спасшей 39 малышей. Она делится с ними своим скудным пайком. «В те жуткие дни не было, пожалуй, величественнее и прекраснее движения, чем это простое милосердное движение исхудалой руки, отдающей свой хлеб более слабому…» – замечает Кетлинская и обобщает: «Все, что делала Вера Щукина в последующие месяцы, так сильно сплетается с историей ленинградской обороны, что ее биография кажется почти символической». Да, это верно: героизм, бесстрашие, самоотверженность – черты каждого ленинградца того лихолетья. Об этом же говорится в корреспонденциях и очерках «Незаметная девушка» М. Кропачевой, «Место в строю“ С. Езерского,» «Штатский человек“ Кузнецов» А. Моисеева, «Учитель биологии» А. Рискина, «Китайский дворец» Г. Алехина и др. 81
Тема самоотверженного труда ленинградцев наиболее полно получила освещение в творчестве ленправдиста Николая Лебедева. «Их было тринадцать. Сейчас только семеро, — пишет журналист в корреспонденции „Семеро“. – Семеро взяли на себя труд тринадцати. Сами. По своей воле…». В другой корреспонденции «Решимость» Лебедев рассказывает о сушильщике, еще ученике – А. Илларионове, который проработал четыре дня один вместо двух квалифицированных сушильщиков и выполнил задание на трое суток раньше срока.82
В очерке Лебедева «Ярость» (3 декабря 1941 г.) созданы три образа женщин-работниц. Их объединяет одно чувство – ярость – ненависть к врагу. Первая героиня — А. В. Кречмар — была когда-то     вязальщицей, делала сети, но потом переменила профессию и стала маляром. «Это дело казалось ей более веселым. Любила смотреть, как под кистью ложатся краски – зеленые, синие, желтые… Сейчас она красит изделия, которые отправляются прямо на фронт. Это однообразная, утомительная работа. Краска одна и та же – темно-зеленая, защитная. Но женщина не утомляется. И в первый час, и в пятнадцатый кисть движется одинаково быстро».
Кречмар живет заводом и на территории завода. Она одна работает не только вместо нескольких маляров, но и находит время помочь плотникам, уборщицам, а по вечерам проверить светомаскировку предприятия. Никто не ждет Кречмар дома. «Вот только, может быть, пришли письма. Оба – и Василий, и Федор – обещали часто писать». Это ее племянники, воспитанные ею. Автор дальше показывает, что счастье женщины было разрушено врагом, и в этом истоки ее ярости: «Осиротел дом. Пусть ей шестьдесят. Но она не устала. Не устанет работать до тех пор, пока хоть одна фашистская гадина находится на нашей земле». Она поздно вечером снова берется за кисть – красить уже «завтрашнюю порцию».
Вторая героиня очерка — сверловщица Лазарева. Через ее образ Лебедев затрагивает другую сторону жизни. «Где-то поблизости разорвалась бомба, прекратилась подача тока. Остановился станок. Кто-то крикнул: „Лазарева! Тебя – в проходную“. К женщине пришел повидаться муж. Но блокадная встреча коротка – воину надо на фронт. И, как только дали ток, Лазарева поспешила к станку. Хотя „фасонная сверловка – дело сложное, станок старый, изношенный“, и хотя не хватает подсобниц, сама подносила детали. После встречи с мужем Лазарева выполнила две нормы. Ярость на врага, с которым бьется ее муж, увеличивала ее силы.
Лебедев не пишет о боли разлуки, не передает чувств героини, но и без этого ясно, как трудно расставаться этим — любящим друг друга людям. Журналист рисует жизнь скупыми красками, почти не использует диалога. Фраза у него – короткая, чаще без эпитетов, лишних описаний. И это как-то     очень подходит к блокадным текстам.

При этом они тесно соединяли судьбу героев и судьбу города. В этом единстве они видели силу ленинградцев. Такие произведения написаны с большой любовью к Ленинграду. В них он предстает как символ мужества и стойкости нашего народа. Так, в «Ленправде» был помещен цикл из трех очерков под рубрикой «Новая хроника Выборгской стороны». В первом – «Военный проспект» журналист А. Рискин показывает, какими должны во время войны стать улицы фронтового города. 84 Очерк начинается с зарисовки обычного мокрого, осеннего ленинградского утра. «Но вот в этот путанный шум непогоды вплывает ровная и плотная басовая нота.
Наши пошли! – кричит дежурная у ворот военному регулировщику».
Город меняет вид, перестраивается на военный лад. Автор прослеживает, чем теперь живет этот знакомый ленинградцам проспект. Он рисует один эпизод за другим. У госпиталя прощаются шофер Баранов и А. М. Самойлова, ставшая врачом только двадцать дней назад. Баранов – ее первый больной.
В следующем квартале помещается артель: «Во дворе штабелями уложена недавняя продукция, которая еще пригодится детворе. Сегодня в цехах другая погода. Военный ветер перевел станки на иную скорость, и они готовят вещи, имеющие ударную и разрывную силу».
На Военный проспект выходят кирпичные корпуса завода-гиганта. Журналист здесь начинает беседу о рабочих традициях. К этому его подтолкнул следующий эпизод: «По мостовой идет отряд. Маленькая группа безусых юнцов… Вот миновали афишу окраинного кинотеатра. Сегодня демонстрируется „Выборгская сторона“. С плаката глядит Максим, любимый Максим: ветер раздувает его кожанку, тот самый ветер». Этот эпизод позволяет Рискину заговорить о преемственности традиций. Очерк заканчивается той же характерной для фронтового города, тревожной «басовой нотой», которая начинала произведение.
Уже в конце 1942 г., Ленинград, превращенный в крепость, был опоясан мощными оборонными сооружениями, а горожане приобрели вторую военную специальность.
Журналисты не умалчивали о жизненных противоречиях, вызванных войной, о том, что у обывателей были колебания и сомнения: зачем жертвы, не напрасны ли они? 25 сентября 1941 г., вспомним: враг у порога города, «Ленправда» печатает проблемный очерк М. Жестева «Старые знакомые». Его персонажи Анна Долгих и Мария Корнева отражают две психологии, возможные в условиях осажденного Ленинграда: стойкого защитника и сомневающегося человека, охваченного паникой, боящегося за семью. Проблема журналистом решается на сопоставлении двух настроений давно знакомых друг с другом женщин.
В дом Корневой, когда она была на работе, попала бомба. Долгих нашла детей Марии и приютила их. На какие же раздумья толкает женщин произошедшее событие? Журналист передает внутренний монолог более пострадавшей Корневой: «Не дом – счастье ее бомбила черная птица. Ведь оно в родном городе, родной улице, родной семье. Нет – это не горе разрывает ее сердце. Ненависть!» Автор умело выделяет нужное ему слово – коротко и хлестко: «Ненависть!».
Мысли Долгих идут в ином направлении. Она колеблется: может быть, лучше сдать город: «Сегодня бомба упала на дом Корневой, завтра – на ее дом. Страшила неизвестность». Жестев эмоционально и с напряжением ведет повествование: «Корнева отшатнулась. Может, она ослышалась? Может, не так поняла? О чем Анна говорит? Отдать город, чтобы спасти свою шкуру!» Ненависть к врагу, посягнувшему на ее Родное, у Марии беспредельна: «На зверей, как зверь, пойду». Долгих не так ожесточена, она мягче по натуре и слабее духом:
«Анна Яковлевна смущенно забормотала:
Детишки – их жалко…
Твоя жалость хуже смерти. Ты не жалей, а сходи в бомбоубежище, погляди, крепки ли опоры, обшарь дом, поищи подвалы, нет подвалов – щели выройте. Вот какая должна быть жалость. А войдет враг – круши его. Себя не спасешь – других спасешь… Немец свои силы подсчитывает: сколько у него танков, орудий, солдат. А еще учитывает, много ли таких, как ты, Анна».
В этом эпизоде — кульминация очерка. Слова Марии – обобщающие слова – обращены не только к Долгих, а ко всем колеблющимся, сомневающимся в страшные дни блокады, когда город становился крепостью.
В конце произведения обе женщины вместе гасят зажигалки: Корнева «ободряюще крикнула своей старой знакомой, как бы прощая ей ее минутную слабость: „Не сдадимся, Анна, не сдадимся! И не умрем! Победим, слышишь, Анна, победим!“. Автор никак не комментирует факты, да и этого не надо. Его позиция итак ясна. Появление на страницах „Ленправды“ и этого произведения показывает, что журналисты имели возможность раскрыть жизнь тогда во всей ее сложности.
Приведем еще один пример. Очерк Н. Тихонова „Пламя над городом“ посвящен труду и бесстрашию пожарных блокады. Их труд был особенно необходим городу. Писатель видит в их работе ее новый смысл: „Надо скорее покончить с этим пламенем, потому что оно – ориентир“. Поэтому он рисует тушение пожара как бой, что и было, впрочем, в действительности. Тихонов специально насыщает текст произведения военной лексикой.
„Пожарные не знают обороны. Они знают только наступление. Быстрота и стойкость – их основные качества…“
Картина этого боя разворачивается стремительно. Писатель выхватывает из нее отдельный боевой эпизод: „Бомба вызвала пожар в помещении, где внизу был склад снарядов. Снаряды стали рваться. Взрывы раскидывали щебень, перевертывали глыбы разрушенных стен. Страшно было глядеть на это зрелище со стороны, надо было решаться“. Начальник одной из команд Каляев „первый прыгнул в помещение, наполненное гулом и огнем, командуя: Топи! Давай!“. Пожарные последовали за ним. „Бесстрашие решило дело, — замечает автор. — Через пятнадцать минут все было кончено“.
Но борьба с огнем была в разгаре: „На свет пожара враг открыл обстрел из дальнобойных орудий. Снаряды рвут рукава, ударяют рядом со стволовыми, отбивают от дома кирпичи, карнизы, ранят и убивают пожарных. Бой продолжается. Никто не обращает внимания на снаряды. Уносят раненых, новые руки берут стволы, и вот пламень взметнулся в последний раз, осел и зарылся в угол. Он сбит со своих позиций. Враг отступает. Его надо добить. И его добивают дружно. Снаряды рвутся в районе, но уже ориентир потерян“.
Не надо никаких особых слов о героизме, подвиге, достаточно такой картины, как эта. Заголовок очерка „Пламя над городом“ имеет и второй смысл, понятный читателю: пламя героизма над Ленинградом. На ярких фактах из бытия пожарных блокады раскрывается характер ленинградца вообще. Зимой 1941-1942 гг., когда не стало воды, население приходило пожарным на помощь: «Образовывались длинные очереди, передававшие из рук в руки ковши и ведерки с водой, скопленной в ваннах, на кухнях, в бочках на квартирах. Водопровода не стало. Каналы замерзли».
Автор не скрывает жестокую правду от читателя. Вскоре кончилось и горючее, пожарных машин осталось всего лишь семь процентов, однако пожарные выполняли свой долг: «Нагрузив на себя все оборудование, спотыкаясь от слабости, шли на пожар». Что же придавало им силы, что двигало этими людьми? Тихонов пишет: «Ненависть к врагу горела в их сердцах. И они работали, как все труженики Ленинграда. Они падали мертвыми, но не сдавались». Обобщая, писатель говорит о ленинградцах в целом: они встали «в уровень с героями, достойными благодарности потомства».
Горят дома –
Тушить их больше нечем.
Горят дома,
Неделями горят.
И зарево над ними каждый вечер
Вполнеба,
Как расплавленный закат.
Это строки поэта из блокады, выпускника нашего факультета, журналиста и писателя Юрия Воронова. Они посвящены именно Н. С. Тихонову.85
Очерк «Пламя над городом» появился в газете весной — 18 апреля 1943 г. В нем уже явственно заметны перемены в жизни города и в действиях пожарных, обеспеченных хотя бы водой. Журналисты с удовольствием отмечают в зарисовках и статьях эти новые приметы. В 1944 г. газета вернулась и к разговору о Военном проспекте, напечатав очерк о нем Л. Никольского «Главная магистраль». Проспект, как и город, переходил теперь на новую мирную жизнь, с новыми заботами.
Произведения о Ленинграде полны тревоги за его судьбу, полны любви к нему. С какой болью за Ленинград и в то же время с верой в то, что он выстоит и победит, написан очерк Н. Гаркуши «Часы продолжают идти…». Заголовок его служит лейтмотивом, подчеркивающим стойкость города. Несколько измененным этот лейтмотив содержится и в концовке очерка: «Идут часы истории. Минута за минутой приближается час неотвратимой и грозной расплаты».86

«Слово о ленинградцах» заканчивается стихом, где есть такая строка: «С тобою, брат наш Ленинград!» Да, судьба писателя и поэта Тихонова была тесно связана с судьбой города на Неве. Тихонов хорошо знал его жизнь, его быт, и это знание через свою судьбу отразилось на его произведениях той поры. В них образ ленинградца раскрыт во всех его проявлениях: в труде, в бою, в холодной квартире, на горящей крыше, на оборонной стройке… И каждый год появлялись такие статьи и очерки.
Очерк-обозрение 1942 г. – «Люди города Ленина», вышедший в «Ленправде» 22 июня. Прошел год войны. Ленинград обрел новый облик, что отражено в зарисовках городского пейзажа: «Враг близко, но Ленинград величаво спокоен… Всюду увидите не останавливающуюся ни на минуту большую жизнь. Вы увидите детей на прогулке, моряков за погрузкой, трамваи, переполненные пассажирами, людей в магазинах и лавках, молодежь, марширующую с винтовками на плече, девушек в военной форме, школьника с книгой и шофера за рулем грузовика, везущего продукты, присланные с Большой земли».
Писатель рассказывает о ленинградцах: «Лидия Зателепина, работница фабрики „Скороход“, учится на младшего командира. Она просто говорит: „Я стрелок. Стреляю ничего. Хвастать не буду – дело покажет“. Это ленинградская девушка, каких много в нашем городе». Тихонов представляет читателям 15-летнего парнишку – рабочего Н. Кудряшова, выполнявшего производственную норму на 130%. Автор с улыбкой замечает, что парнишка говорит уверенно и солидно. «Вот они – новые люди, рождающиеся в огне войны, — приходит к выводу писатель. — Их закалку ни с чем не сравнишь».
В мужественности, стойкости и бесстрашии ленинградцев Тихонов черпает уверенность в том, что «победа придет», что «трудовые и боевые подвиги наших людей приближают час нашей победы».
Очерк-обозрение 1943 г. – «Сорок третий ленинградский» ( «Ленправда», 1 января) – начинается с публицистического рассуждения автора: «Кончился год. Последняя ночь не похожа на его первую ночь. Другие мысли, другие дела. Но люди те же. Люди великого Ленинграда стоят на боевом посту». Всматриваясь в черты ленинградца, писатель видит в нем новые приметы, главное – это стремление в сорок третьем добиться перелома в войне – «рвануть вперед», «крошить немцев», как говорят танкисты – герои, открывающие ряд отлично зарисованных Тихоновым портретов воинов.
Перед читателем проходит ряд ленинградцев, как бы произносящих «тост» в честь нового года. «Выходит из железнодорожной будки старый стрелочник. Внук – подросток идет с ним рядом по насыпи. Идут они не долго. Дальше идти некуда и незачем. Рельсы уходят в темное пространство, и там – враг. Там он пересек путь, засел, настроил дзотов в насыпи и сыплет ракетами. Вот они взлетают белым неживым огнем. Сигнализирует враг, что он еще здесь, что жутко ему в этой ночи, перед этим неприступным городом». Старик мечтает, что в этом году снова мимо него пойдет «Красная стрела».
Другие мечты у архитектора, сменяющего его в цепочке тихоновских героев. «Архитектор не молод, но и не стар. Месяцы блокады как бы обожгли его особым загаром, и его лицо в полумраке – почти лицо юноши, много пережившего». Он мечтает восстановить «все, что там разрушено».
Галерея портретов очерка заканчивается портретами юношей, которые завтра вступают в ряды Красной армии. Молодежь твердо уверена: «В этом году мы решим победу». После этого следует блестяще выписанное обобщение, приведенное мною в эпиграфе к этой статье: «Ленинград затемнен, но весь он полон подземного скрытого света; весь он пронизан той энергией, которая горячит кровь и требует дел великих и славных. Пружина этой энергии сжата, она не развернулась, но, когда она ударит, отпущенная на свободу, — ее смертельный свист разобьет кольцо, сковывающее Ленинград, на мелкие куски».
Этот оптимизм писателя не мешает ему показывать реалистичную картину жизни тех лет: «Безлюдны огромные цехи. Они похожи на величественные залы, где должны стоять гигантские машины, ходить краны-великаны, ударять тяжелые молоты, трудиться сотни рабочих. В пустынных углах работают одинокие люди. Если поднять взгляд, — увидишь ночное небо. Оно свободно глядит в бреши и в дыры на крыше». Щемящее чувство пронизывает эти строки. Автор тоже мечтает о том, чтобы в эти огромные цехи пришла настоящая жизнь.
В 1943 г. Лениздат выпустил в свет публицистические книги Н. Тихонова «Ленинградский год» и «Ленинград принимает бой». Рецензируя первую книгу на страницах «Ленправды» в том же году, писательница Вера Инбер отмечала: «Мы видим целую галерею портретов, написанных по-тихоновски скупо; для подобной скупости нужно обладать большими богатствами ума и сердца».92
Вторая книга включает почти все созданное Тихоновым к этому времени за годы войны. Она вмещает летопись блокадных дней, особый интерес представляет хронологический цикл очерков «Двенадцать месяцев», состоящий из ежемесячных обзоров с мая 1942 г. по апрель 1943 г. ( «Ленинград в мае», «Ленинград в июне» и т. д.). Таким образом, с помощью Тихонова современный читатель при желании может познакомиться с панорамой жизни ленинградской военной эпопеи.
Собирательный, обобщенный образ создается публицистами, как правило, перед каким-либо крупным событием, общественным праздником, юбилеем, при подведении итогов к определённому времени, дате. Таковы статьи М. Жестева «Ленинградские землекопы», А. Рискина и О. Смирновой «Испытание духа», С. Езерского «Ленинградки», Н. Лебедева и И. Сливкера «Ижорцы защищают свой завод, свой город»,93 Е. Федорова «Люди ледовой трассы», «Героические защитники города Ленина».94 Последняя статья приурочена к Международному женскому дню 1942 г.95 Редакция «Ленправды» в качестве заголовка этого произведения даже использовала постоянную рубрику газеты. Федоров все внимание сосредоточил на том, чтобы дать портрет ленинградки блокадной поры. Как он решает задачу, в известной мере говорят подзаголовки статьи:
Благословляю тебя гневом моего Отечества!
Патриотки крепят оборону родного города.
Женщины становятся к станку.
Женщины самоотверженно защищают родной город.
Ласковая рука женщины смиряет боль!
Родина не забудет тебя, ленинградская женщина!
Эти подзаголовки явно длинноваты, но они цементируют мысль автора, настраивают читателя на несколько приподнятый тон, характерный всей ткани статьи и соответствующий предпраздничному настроению даже в суровое время. Образ ленинградки выстраивается автором на фоне блокадного бытия: она не только воспитывала детей, работала за станком, она воевала, боролась с пожарами, бомбами, как санитарка Повушкина, которая за 105 раз сдала 35 литров крови; как Рая Бугрова, оказавшая помощь 94 раненым бойцам. Сама Рая была тяжело ранена, перенесла серьезную операцию, но говорит подругам такие слова:
«Чего захандрили? Подумаешь, ногу оторвало, а руки-то ведь у меня остались! Эх, вы». Трудно сейчас поверить этим словам девушки, но таковы были будни блокады, таковыми были люди Ленинграда.

Особенностью творчества журналистов того периода было то, что все поднимаемые ими военные проблемы они стремились раскрывать через человека, его психологию. Вот как это понимал военный корреспондент Александр Шуэр (Петр Огин). Когда его товарищ Зигмунд Хирен выразил удивление по поводу того, что Шуэр стал меньше уделять внимания «военным вопросам, на которые он обычно был падок, а больше пишет о переживаниях людей», его друг, «ласково улыбаясь, сказал:
„Послушай, так это ведь и есть чисто военные вопросы – переживания людей. Это на учениях пишешь о тактике, о стрелковом оружии, о взаимодействии, а ведь на войне главное – поведение солдат, их уверенность в победе. Вот я и стараюсь писать о воздухе войны и тебе советую то же самое“.98
Этот воздух войны пронизывает очерк В. Саянова „Портрет“.99 В нем автор достигает гармонического сплава публицистических и изобразительных средств, поэтому его произведение выглядит цельным. Как и в большинстве очерков, в нем проблема решается через судьбу человека. Писатель сопоставляет два характера, две судьбы: летчика Уленкова и художника-блокадника Гладышева, рисующего его портрет. Контраст этих фигур помогает раскрыть проблему: и на фронте, и в тылу люди делают все для победы. Автор очерка использует для характеристики героев расширенный портрет, их речь, высказывания о них других людей. Вот портрет Гладышева:
„Невысокий, курносый, с вечной улыбкой, красившей его веснушчатое лицо, художник показался Уленкову молодым, но, когда Гладышев снял шляпу, Уленков увидел его седые волосы. И морщины на лбу, скрытые полями шляпы, теперь были ясно видны“.
Летчик юн, ему только 18 лет. Саянов показывает его поведение в летной части. Уленков возится с медвежонком, отдает ему последний сахар. Ведет себя по-мальчишески с корреспондентами газеты, прячась от них, пререкается с командиром Быковым. Внешне, по мнению Быкова, Уленков неказист – типичный „второступенец“, но это не мешает тому же Быкову постоянно ставить его боевые действия в пример другим. Писатель рисует живых людей, с их слабостями и привычками. Заметно, что Быков относится к юноше как отец и гордится им.
Художник – уже стар, душевен, умудрен опытом, предан своему делу. К нему Уленков сразу почувствовал расположение. Он аккуратно приходил на сеансы работы художника и даже жалел, когда ему приходилось расставаться с ним. В. Саянов отмечает, что Гладышев по-хорошему завидует юноше. «И все-таки, когда я вижу пять нашивок на вашей груди, — обращается он к Уленкову, — меня невольно гложет одна мысль: „А что я сам для Родины сделал?“
Этими словами художника В.Саянов ставит проблему. Возражение летчика на них вполне резонно: „Вы –ленинградец“. Этим емким словом сказано все. Но проблема раскрывается полнее, когда за фразой встала реальность. Уленков оказался в городе. Он спешил к художнику, но попал под артобстрел. На глазах летчика снаряд попал в дом, куда он шел, и разрушил полздания. Художник погиб. Он лежал у стены, на которой висел портрет Уленкова. Эта деталь подчеркивает, что Гладышев погиб на посту, за работой – с кистью в руках.
„Много раз видел Уленков смерть лицом к лицу, — пишет Саянов, — но то, что он увидел сейчас, было выше сил человеческих. Невольно вспомнился разговор с Гладышевым, его жалобы на то, что он мало сделал для победы“. Летчик не произносит никаких клятв. Он весь как бы уходит в себя, а „назавтра вместе с штурмовиками он вылетел уже на подавление бивших по городу немецких батарей“. Так заканчивается очерк, сделанный умно и тонко. Читателю понятно, что и летчик, и художник с честью выполняют долг. Они готовы отдать для победы над врагом все, даже жизнь. Необходимо подчеркнуть то, что произведение В. Саянова, без навязывания мысли, художественно-публицистическими средствами раскрывало такую важную тему, как единство фронта и тыла.
Нередко мастера пера выполняли своего рода сверх задачу и ставили проблему через жизненный эпизод, когда наиболее полно проявлялся характер человека. К этим произведениям можно отнести один из лучших очерков блокадной публицистики Н. Тихонова „Мгновение“.100 В нем талант художника слова раскрылся наиболее полно. Начинается очерк с рассуждения о мгновении, когда происходит рождение подвига: „Вот такое мгновение, полное ощущения расцвета жизни, такое редкое в жизни молодого существа, еще только угадывающего, что же самое главное в предстоящем длинном пути, иногда является в высшем торжестве и в высшей неумолимости. Может быть, это мы и называем подвигом“.
 

Документальный очерк Тихонова имел такую же ткань текста, как и рассказ. Действительно, многие произведения журналистики тех лет, написанные мастерски, оторванные от газетной полосы, могли восприниматься как художественные произведения. Таков замечательный очерк В. Воеводина «Сад и садовник».102 Он – уже скорее очерк-расследование, так как печатался в «Ленправде» 15 июля 1944 г., а описывает блокадные будни Летнего сада. В нем говорится о любви к родному городу, труду, своему делу, о самоотверженности блокадника, сохраняющего культурные ценности страны в неимоверно трудных условиях.
Судьба человека, садовника и Ленинграда, Летнего сада сплетены в очерке в единое, неразрывное целое, несмотря на все испытания, выпавшие на их долю. С героем очерка П. К. Лобановым читатель встречается в легендарном Летнем саду: «Сад стоял запустелый, изрытый траншеями. Увядший, как на могилах, дерн обозначил те места, где с первых дней блокады улыбающимися лицами вверх улеглись в землю мраморные Аллегории и Музы, укрылись от врага.
В саду были размещены воинские части. К запаху плесени и мертвых листьев примешивается едкий запах бензина. Нелепой казалась фигурка старика в синем фартуке, одиноко бродившего с метлой или ведерком смолы в руках».
Но, когда читатель видит садовника Лобанова не на фоне блокадного пейзажа Летнего сада, а в действии, то понимает, что ничего нелепого в его присутствии тут нет. Он борется за жизнь, за будущее сада. Трехтонка выворотила клен. Сколько энергии находит в себе старик, чтобы растолковать бойцам значение Летнего сада. Те осознают его правоту: ставят клен на место. И вообще постепенно солдаты начинают помогать ему ухаживать за деревьями, в промежутках между бомбежками берутся за метлы, наводят в саду порядок.
Воеводин рисует жизнь правдиво, просто и сильно. Читатель видит борьбу садовника с браконьерами, как он лечит раненые деревья, переживает гибель на фронте приемного сына Андрея, а в Ленинграде – друга. Приметы времени обозначены автором точно: «В россиевском павильоне на Мойке он оборудовал себе ночлег и канцелярию. Топил печурку и заносил по ночам в реестр погибшие от обстрелов деревья.
Было холодно. Он ел луковицы гиацинтов из своего лахтинского садика, — эти луковицы питательные».
Жизнь Летнего сада и в этих условиях продолжалась. В нем бегают мальчишки, ходят по аллеям даже влюбленные. Одна такая «влюбленная пара» приучила ребенка называть Петра Кондратьевича дедушкой. «Так вот теряют сына и находят внука, — комментирует Воеводин и обобщает: – И, стало быть, ни на одну осень не уходила из этого сада любовь. И город выстоял, и деревья, и человеческие души“. Жизнь везде берет свое. Лобанов спилил метра на четыре от корня липу с высохшей сердцевиной, выровнял остатки сучьев. Густейший зеленый шар поднялся на центральной аллее. К дереву, обреченному на смерть, вернулись жизненные силы». Этот символичный образ вселяет надежду на то, что и Ленинград, выстояв в блокаду, восстановит всю свою красоту и величие. И время это близится. Об этом говорит то, что орудийные раскаты уже не доносятся до города, «птичьем щебетаньем полнится сад».
Письма товарищу
Спасибо. Спасибо, родная страна,
За помощь любовью и силой.
Спасибо за письма, за крылья для нас…
16 октября 1941 г. О. Берггольц103
Новым качеством журналистики Великой Отечественной войны стало возрождение традиций духовной публицистики прошлого. Это отразилось не только в содержании диалога журналистики и аудитории, но и в жанрово-стилистическом его оформлении. Журналистская практика вспомнила традиции наиболее апробированных в народе эпистолярных жанров: Слов-обращений патриархов Русской православной церкви, духовных пророков и наставников, указов-обращений русских великих князей и царей, подметных писем руководителей народных восстаний и мятежей и их сподвижников. Разговор публициста с аудиторией не носил поучающе-назидательный характер, он проходил на равных. Он включал доверительную беседу, пламенное обращение, откровенный рассказ, комментарий документа, письмо товарищу.

Можно сказать, что сама жизнь заставляла журналистов прибегать в творчестве к эпистолярным формам, диалогизму, беседе с читателем. Как еще мог писать ленправдист С. Езерский передовую статью для газеты о последнем бедственном снижении нормы хлеба: до 250 граммов рабочим и до 125 граммов служащим. На всю жизнь запомнилась ему эта передовая. Он „чувствовал, что как ни тяжело событие само по себе, оно не может, не должно поколебать стойкости ленинградцев“.
„В таких случаях, по словам Езерского, главное – сказать правду. Ложь не может родить мужества. Стойкость питается не иллюзиями. Но что значило сказать правду?… И как сказать эту правду, чтобы она поддержала веру, а не породила отчаяния, укрепила стойкость, но не вызвала чувства обреченности?“.106 Его статья, напечатанная в „Ленправде“ 10 декабря 1941 г., несла интонацию письма: „Мы вынуждены уменьшить нормы выдачи продуктов, чтобы продержаться до тех пор, пока враг не будет отброшен, пока не будет прорвано кольцо вражеской блокады. Трудно это? Да, трудно. Но другого выхода нет, каждый ленинградец, патриот, советский человек, может сказать только одно: перетерпим, перестрадаем, мужественно перенесем все лишения, но города не сдадим“.
26 декабря 1941 г., в начале 1942 г. еще дважды нормы выдачи хлеба как результат всенародной помощи блокадникам были повышены. 11 февраля 1942 г. рабочие и инженерно-технические работники стали получать вместо 250 — 500 г. хлеба.
Диалог между журналистикой и ее аудиторией в военную пору был всенародным: в нем участвовали фронт и тыл, печать и радио, народы, воины и их родные, близкие, взрослые и дети. Бойцы, находившиеся постоянно в суровой обстановке, нуждались в материнской поддержке, женском, теплом, участливом, добром слове. Газеты поэтому нередко помещали подборки „Письма русских матерей защитникам Родины“, „Слушайте, сыны мои!“ и др. Мать солдата Глушкова, погибшего в боях за Ленинград, обращалась к воинам:
„Сыны мои, я получила от вас письмо, в котором вы сообщаете мне о героической смерти моего сына. Это письмо много принесло мне печали и горя. Немало горючих слез я пролила за него. Но я советская женщина и не пала духом. Я горжусь своим сыном… У меня нет больше родного сына, у вас нет друга, у невесты нет жениха. Но, зато у меня есть еще миллионы бесстрашных сыновей, которые сражаются на поле боя, у вас, сыны мои, тоже есть еще много боевых друзей, таких же, как Алеша…“107
Люди ощутили потребность в связи друг с другом, не только с близкими и родными, но и со всеми, кто защищал Родину в бою, кто творил чудеса трудового героизма в тылу. У всех была одна задача – отстоять Отечество. Общество в целом пришло в движение, в социальной жизни участвовали все, включая подростков и детей, многие из которых воевали рядом с взрослыми, работали на заводах и в колхозах, были партизанами. У людей возникала потребность поделиться впечатлениями о пережитом, узнать последние новости, живы ли родные, близкие… Журналистам не надо было, как это будет позднее, организовывать отклики читателей или слушателей на те или другие события, публикации, выступления. Поток писем шел на фронт и с фронта, в газеты и на радио, по всей стране. Фронтовая газета „На страже Родины“ с апреля 1942 г. по июль 1944 г. получила более 30 тысяч писем.108 В «Правду» за военные годы пришло более 300 тысяч писем:109
Понятно, что в начале и конце войны поток писем был несколько больше по конкретным причинам. В редакцию поступало много писем в первом случае от тех, кто выражал желание попасть на фронт, кто выражал возмущение коварством врага, разоблачал его происки; в победный год почта газет еще более существенно выросла: люди радовались Победе, встрече с Родиной, близкими, строили планы мирной жизни и т. д.
«Переписка земляков с фронта и тыла, — замечала в передовой статье редакция „Правды“ 7 декабря 1942 г. – большое дело. Она помогает и тем, и другим преодолевать трудные минуты, она помогает и тем, и другим совершать подвиги во имя Родины, во имя разгрома врага». Воины одной из частей Ленинградского фронта клялись: «Верьте, наши дорогие братья, что сыновья Ленинграда не отдадут свой город фашистской своре…» Трудящиеся Баку, г. Горького, Ивановской области обещали в своих обращениях «умножить выход продукции, необходимой для обороны страны» и Ленинграда. Помощь блокированному городу превратилась в всенародное движение.110
В начале 1942 г. в Партизанском крае был собран и доставлен в Ленинград обоз, состоявший из 220 подвод с продуктами для блокадников. Его сопровождало коллективное письмо партизан: «Мы с вами, дорогие друзья, боевые товарищи… Здравствуй, друг наш, богатырь-Ленинград!»111
В разгар Сталинградской битвы узбекский народ прислал на фронт наказ воинам-землякам, подписанный 2,4 миллионами трудящихся республики: «Вольный сын и свободная дочь узбекского народа! Твой народ является детищем Советского Союза. Русский, украинец, белорус, азербайджанец, грузин, армянин, таджик, туркмен, казах и киргиз совместно с тобой в течение 25 лет днем и ночью строили наш большой дом, нашу страну, нашу культуру. Вы были вместе с ними в борьбе и труде, на празднествах и пирах! Теперь же в дом твоего старшего брата – русского и украинца ворвался германский басмач. Он несет коричневую чуму, виселицу и смерть. Но дом русского также и твой дом, дом украинца и белоруса также и твой дом… Если разбойник отнял дом у твоего брата, верни ему дом – это твой долг, узбекский боец! Это ваш долг, все советские бойцы!»112
Наказ был опубликован на русском и узбекском языках в газетах и в виде листовки. В ответ воины-узбеки посылали в республику письма-клятвы сражаться с врагом стойко и бесстрашно. «Родина для нас – это и волжские берега, и степи Украины, и земли Белоруссии, обильно политые нашей кровью», — писали домой 2364 узбека 1-го Белорусского фронта.113 Такие наказы народов страны регулярно печатались в газетах.
Защитники Сталинграда «в дни суровой, тяжелой борьбы» за родной для них, любимый город в письме «мужественным ленинградцам» приветствовали их и заявляли: «Взявшись за оружие, мы сказали себе: „Выстоим, как ленинградцы! …Мужеству, стойкости, выдержке в борьбе с немецкими захватчиками мы учились у вас, герои-ленинградцы… Чем крепче стоит Ленинград на Неве, тем тверже защита Сталинграда на Волге“.114
Активным и разнообразным был поток писем и из армии в тыл. Это были отчеты о боевых делах, сообщения о подвигах товарищей по оружию, клятвы отомстить врагу за его злодеяния и зверства, за погибших товарищей. Только в ноябре 1942 г. воины Сталинградского фронта послали более 1500 личных и коллективных писем труженикам тыла. Часть из них вышла в печати.115 Достаточно полное представление о перекличке фронта и тыла, отразившей их единство в лихую годину, дают сборники документов такого рода, выпущенные уже после победы. В книге „Переписка фронта и тыла в годы Великой Отечественной войны“ приведены 24 документа, в числе которых письмо трудящихся г. Коломны Московской области воинам Брянского фронта (9 октября 1942 г.), письмо воинов стрелковой дивизии трудящимся Володарского района Ленинграда (6 июля 1943 г.), письмо воспитанников детского сада г. Славгорода Алтайского края летчикам 3-его Украинского фронта и др.
Обмен такими душевными посланиями естественно вызывал отклик у воинов, заставлял их крепче держать винтовку в руках, точнее бить из нее по врагу. В этом смысле еще большие возможности имело радиовещание, выходившее на прямой контакт с самой массовой аудиторией. Оно ежедневно передавало сообщения на 76 языках народов страны и на 28 иностранных.116 В период войны оно обрело новые качества. Возник новый, не применявшийся ранее тип связи — переписка по радио между фронтом и тылом, бойцом и его родными, потерявшими во время войны друг друга.
С самого начала войны так же, как и в печать, на радио стало приходить огромное число писем, в которых слушатели рассказывали фронтовикам о своей жизни, делах, судьбе семьи, призывали громить врага, отстаивать каждую пядь родной земли. На их базе 9 июля 1941 г. в эфир вышла передача „Письма на фронт“, в августе прозвучала ответная передача „Письма с фронта“. Ежедневно Московское радио получало до тысячи писем. К концу 1942 г. по Ленинградскому радио прозвучало около 20 тысяч посланий слушателей.
Материала поступало столько, что сначала по радио зачитывались длинные, в несколько страниц списки с перечнем фамилий и адресов приславших письма, называлось, к кому они были обращены. В Радиокомитете был создан новый отдел „Письма на фронт и с фронта“, стартовавший 11 августа 1941 г. Объем его работы характеризуется следующей цифрой: к 1 сентября 1944 г. он получил более 2 миллионов писем, разыскали друг друга с помощью радио более 20 тысяч семей.117
О характере потока сообщений, пожеланий, советов, призывов в адрес бойцов, обратившихся по радио к родным, друзьям и знакомым, газеты постоянно информировали, расширяя этим диалог фронта и тыла. Неоценимой моральной поддержкой письма воинов армии и тружеников тыла были для партизан, подпольщиков, узников концлагерей. В них они черпали силы для дальнейшей борьбы с оккупантами, веру в победу. Этот поток чувств, эмоций, настроений, призывов, трагической и разоблачающей врага информации обладал мощной человеческой энергетикой, поддерживающей моральный дух армии, партизан, трудящихся. Он нес огромный нравственный заряд, сосредоточивший в себе дух народной публицистики. Произошло слияние официального, творческого и самодеятельного народного потоков информации. Информационный процесс общества в определенной степени раскрепостился от идеологического влияния. Недаром 9 октября 1942 г. в Вооруженных силах страны был упразднен институт военных комиссаров — под предлогом введения полного единоначалия, а 24 мая 1943 г. постановлением ГКО были отменены в армии должности замполитов – заместителей командиров рот по политчасти.118 Публицистическое слово народа показало ненужность этих институтов.
Оно внесло изменения и в характер, типологию журналистики военного периода. Ушедший с головой в журналистскую практику писатель И. Эренбург отчетливо уловил это. В статье „Сила слова“, появившейся в „Правде“ 6 мая 1944 г., он обобщал наблюдения над печатью: „В годы войны газета – личное письмо, от которого зависит судьба каждого. И миллионы людей жадно ищут в газетах статью, помеченную “ от военного корреспондента“». Можно заметить, что значение этого «личного письма» усиливалось от активного участия в нем внештатного автора – солдата, его матери, отца, близких и знакомых, тех, кто ковал победу на заводах и фабриках, тянул плуг по борозде.
То же надо сказать по поводу радио. Редактор передач «Говорит Западный фронт» Н. М. Потапов писал: «В те памятные дни радио, как никогда, вошло в жизнь и быт каждого человека. Голос Москвы звучал в далеких партизанских районах, его слушали и жители других стран, томившихся под игом нацизма».В дни блокады Ленинграда радио вообще стало жизненно необходимой нитью: без него человек не мог быть; оно соединяло горожан в холодных квартирах друг с другом, с защитниками города. По словам Ольги Берггольц, публицистическое, лирическое слово которой согревало блокадников, через радио происходила «неповторимая, непрерывная, честнейшая беседа воинов и тружеников Ленинграда».119
Благодаря этому диалогу людей, ставших друг другу близкими, журналистика военной поры приобрела новые качества: она становилась средством духовного, родственного общения и единения людей, ощущавших плечо далекого по расстоянию друга, но такого близкого и надежного, что силы в борьбе с фашизмом удваивались и утраивались.
В диалог советской журналистики и аудитории был включен зарубежный читатель и слушатель. Только в 1943 г. Совинформбюро и советский антифашистский комитет направили в другие страны почти 40 тысяч статей и очерков отечественных публицистов.120 Среди многочисленных примеров эпистолярной творческой практики тех лет особое место занимают два письма «Неизвестному американскому другу» Л. Леонова, обличавшего бездействие союзников по борьбе с фашизмом на начальном этапе войны. Эти произведения передавались в США 13 крупнейшими радиостанциями, их слушало 50-миллионная аудитория. Они были напечатаны в газетах, а Леонов получил в ответ много писем от американцев.121 И. Эренбург сотрудничал в американских, французских, шведских газетах. Он рассказывал, по его словам, в «резких статьях» зарубежному читателю о жестокой борьбе советского народа с фашистами, «говорил, что думают наши о бездействии союзников».122
Книги статей и очерков советских писателей и публицистов были переведены на иностранные языки: М. Шолохова «Ненависть» (1942, англ. яз.), Н. Тихонова «Ленинградские рассказы» (1942, англ. и польск.), И. Эренбурга «Россия на войне» (1943, Англия), «Россия закаляется» (1943, США), «Смерть захватчику» (1943, Мексика), «100 писем» (1944, Франция). Эта публицистика получила высокую оценку зарубежной общественности. «Недавно в Англии вышла книга Ильи Эренбурга, — сообщала газета „Черч оф Ингленд ньюспейпер“, — чьи красочные и реалистические корреспонденции о великой борьбе его родины печатаются и в английских газетах и привлекают внимание читателей. Это образец военной журналистики, написанной самыми яркими красками». «Книга Эренбурга потрясает, — признавал американский журнал „Туморроу“. — В ней очевидец рассказывает о величайших в истории страданиях, и мы преклоняемся перед мужеством советского народа, отразившего врага, считавшегося непобедимым».123
Высота сознания и духа народов нашей страны нашли отражение в понимании советским обществом своей исторической роли в войне с гитлеровской Германией. С самого начала Отечественная война осознавалась народом и публицистами как миссия по спасению человечества от фашизма, что прозвучало в приведенных ранее словах Д. Шостаковича. Наиболее трезво мыслящие деятели мира видели опасность фашизма для существования цивилизации. Английский писатель Герберт Уэллс призывал к тесному союзу и дружбе английского и русского народов.124
Даже в трагических условиях 1941-1942 гг. горечь поражений не колебала уверенности публицистов в том, что советский народ не только отстаивает Родину, но и выполняет миссию по спасению человечества от коричневой чумы XX столетия. 26 мая 1942 г., когда стояла жестокая ленинградская блокада, журналист М. Михалев печатает в «Ленинградской правде» очерк «У Левистоны Южной» о боевых буднях Ботанического сада, «который только Лондонскому уступает отчасти», о Николае Ивановиче Курнакове – ученом-ботанике, 40 лет отдавшем этому саду. В блокадные дни он самоотверженно боролся за жизнь уникальных, редкостных растений, спасал культурные ценности России.
Условия, в которых приходилось жить и работать Курнакову и его товарищам выписаны журналистом со знанием блокадного быта: дежурство на двух вышках, находившихся над пальмой Левистона Южная, бомбежки, голод и, наконец, отсутствие электричества, то есть главного для растений – тепла, самодеятельная заготовка дров и др. Очерк написан простым языком, но за простотой чувствуется выразительность, драматизм ситуации:
«…Это были уже не те люди, — замечает Михалев. – Лишения блокады надломили их. А Курнаков, казалось, ничего знать не хотел. Весь день был он в движении. Появлялся то тут, то там, распоряжался, торопил…
Однажды кто-то     грубо и зло бросил прямо в лицо старику:
Хватит шуметь! Ты бы сам потаскать попробовал.
Все затихли. Думали, сейчас начнется скандал. Сейчас Курнаков закричит, затопает. Но он только пробормотал что-то     под нос, схватил доску и потащил. И с того дня стал таскать и пилить дрова наравне с рабочими.
Ему, конечно, было тяжело. Он ведь и питался хуже рабочих. Но садовод притворялся, что все ему нипочем, он даже шутил. И глядя на него, многим становилось стыдно».
Таков герой Михалева. Он деятелен, энергичен, упорен, мужественен, любит труд и умеет трудиться. Журналист не занимается риторикой. Он показывает, как нелегко было его герою. Хорош эпизод, когда Курнаков дома, один, не на людях, промывает больные от оранжерейного дыма глаза: «Это был просто старый, больной, донельзя усталый человек. Но никто посторонний не видел его таким».
Михалев так заканчивает свое произведение: «Пройдет год, и воронка от бомбы совсем исчезнет. Собачьей смертью подохнет фашистский летчик, сбросивший сюда бомбу, развалится весь строй, породивший эту гадину, а наука, культура, цивилизация будут жить, будут развиваться, идти вперед. И тогда Вельвигия мирабилис, Цереус грандифлора, всевозможные кактусы и пальмы, за которые иной сейчас не даст и пучка лука, снова приобретут свою настоящую цену. Тогда мы снова вспомним людей, спасших все это во имя будущей жизни».
******
Прошедшие годы показали, что Победа над фашизмом вела в конце концов цивилизацию к демократизации, к открытому типу государств. Она стала закатом наиболее откровенных диктатур. Военное соприкосновение народов в битве или в союзе осталось ими незабытым. Оно создало предпосылки к диалогу народов на новом уровне. 25 июня 1945 г. на конференции Объединенных Наций в Сан-Франциско был принят Устав ООН, закрепивший итоги сотрудничества народов и определявший возможные пути его дальнейшего развития.
Фактически Вторая мировая война способствовала взаимопроникновению массовых коммуникаций разных стран в их информационное пространство. В этом отношении независимо от властных структур разных стран постепенно набирал силу диалог культур народов, в котором определяющее значение имела журналистика как мощная система средств массовой информации и средств массового общения. Взаимодействие культур через нее показало их многовариантность и создало на современном этапе возможность выбора социальных и культурных ценностей и обмена ими. Таков отдаленный эффект Второй мировой войны, Великой Отечественной войны, которую вел советский народ и которую отражала журналистика тех лет, ее особая страница – блокадная журналистика Ленинграда. С полным правом ленинградские журналисты тех лет вслед за Ольгой Берггольц могут повторить ее слова из блокадного «Февральского дневника»:
Мы выдержали испытанье боем.
Горжусь, что в эти дни как никогда
Мы знали вдохновение труда.