В Санкт-Петербурге не так много коллекций блокадных детских рисунков. Каждый из них – кусочек очень трудной жизни маленького человека, который пытался выжить в невыносимом мире. Эти рисунки для их авторов становились окнами в другое пространство – доброе, спокойное, без войны.
Малыши рисовали дачный отдых и новогодние хороводы, возвращаясь в драгоценные минуты довоенного счастья. Подростки старались немного отдалить от себя ужас повседневности, холод, голод, раннее взросление, одиночество, смерть близких. Они уходили в живопись, чтобы забыть о реальности хотя бы на секунду.
Рисунков подростков времен блокады сохранилось немного. И потому совершенно уникальна небольшая коллекция работ, которая представлена на недавно открывшейся выставке в школе № 238 г. Санкт-Петербурга.
Уникальна она тем, что здесь – несколько работ, написанных до 22 июня 1941 года и несколько – уже после. Их автор – Витя Конецкий, мальчик с Адмиралтейского канала города Ленинграда.
6 июня 1941 года ему исполнилось 12 лет, и он мечтает стать художником. Вместе с мамой и старшим братом он отдыхает на Полтавщине рядом со знаменитой Диканькой. Вот он и пишет Диканьку, птичий двор: распушившего хвост индюка, кур и уток. Июнь, 1941 года…
Совсем скоро они увидят в небе самолеты со свастикой и будут бежать с Украины, добираясь в родной Ленинград. Они вернутся и переживут на Адмиралтейском канале страшную блокадную зиму 1941–1942 годов. 8 апреля 1942 года их эвакуируют, осенью 1944 года они вновь вернутся в свой дом на Канале.
Мальчик, уже подросток, будет вновь мечтать о карьере художника.Но поступит в военно-морское училище, станет моряком-штурманом, а со временем начнет писать рассказы, повести, сценарии… Его будут печатать, по его сценариям поставят знаменитые фильмы «Полосатый рейс», «Путь к причалу» и «Тридцать три».
Мир будет зачитываться прозой замечательного ленинградского писателя Виктора Конецкого. А живописью он все равно будет заниматься всю жизнь, и шутить при этом, что «если бы развивался, был бы художником не меньше Гойи».
Пейзаж «Диканька» – один из шести работ Виктора Конецкого, представленных на выставке «Конецкие: Петербургская родословная. Листопад воспоминаний». Выставка организована Морским литературно-художественным фондом имени Виктора Конецкого при поддержке музея школы.
Три работы – пейзажи –написаны накануне войны, и уже видно, что автор был талантлив. Еще две картины созданы после возвращения из эвакуации в 1944–1945 годах. На одной – блокадный чайник... Возможно, тот, о котором Виктор Конецкий вспоминал в своей повести «Соленый лед»:
«...я спустился на лед и побрел к проруби с чайником в руках. Вокруг проруби образовался от пролитой замерзшей воды довольно высокий бруствер. Я лег на него грудью, дном чайника пробил тонкий ледок и долго топил чайник в черной невской воде. Она быстро бежала в круглом окошке проруби. Мороз был куда сильнее, чем теперь, ветер пронизывал, а поземка хлестала по лицу. Я наполнил чайник, вытащил его и поставил сзади себя. И потом еще дольше возился со вторым чайником, пока зачерпнул воды. И тогда оказалось, что первый накрепко примерз своим мокрым дном ко льду. Я снял рукавицы, положил их на лед, поставил на них второй чайник и обеими руками стал дергать первый.
На набережной Лейтенанта Шмидта заухала зенитка. Это была свирепая зенитка. От нее у нас вылетело стекло из окна даже без бомбежки.
Я бил чайник валенками, дергал за ручку и скулил, как бездомная маленькая собака. Я был один посреди белого невского пространства. И мороз обжигал даже глаза и зубы. И я не мог вернуться домой без воды и чайника.
Черт его знает сколько это продолжалось. Потом появился на тропинке здоровенный матрос. Он без слов понял, в чем дело, ухватил примерзший чайник за ручку и дернул изо всех своих морских сил. И тут же показал мне подковы на подошвах своих сапог – ручка чайника вырвалась, и матрос сделал почти полное заднее сальто. Матрос страшно рассердился на мой чайник, вскочил и пнул его каблуком.
– Спасибо, дядя, – сказал я, потому что всегда был воспитанным мальчиком.
Он ушел, не сказав «пожалуйста», а я прижал израненный чайник одной рукой к груди, а в другую взял второй. Из первого при каждом шаге плескалась вода и сразу замерзала в моей руке. От боли и безнадежности я плакал, поднимаясь по обледенелым ступенькам набережной».
За водой в ту страшную блокадную зиму 1941-1942 годов 12-летний Виктор ходил с Адмиралтейского канала, 9, места очень важного, значимого для него. В этом доме семья Конецких жила с начала XX века, в соседнем доме находится школа № 238, в которой учились братья Олег и Виктор Конецкие. Школа располагалась в особняке Штиглица на ул. Галерной, 69. С 1963 года – на Адмиралтейском канале.
«Кабы я родился в другом месте, то был бы иным человеком.Конечно, я был бы другим человеком, если бы не родился в тех ленинградских местах, которые никогда не попадают на видовые открытки, где все еще много сырой тишины, запаха грязной воды, где берега каналов не забраны гранитом набережных, а желтеют одуванчиками просто по земляным склонам. Старые тополя доживают тут последние годы, разглядывая свои отражения в неподвижной воде, и стариковски вздрагивают от криков мальчишек, вылавливающих из канала неосторожную кошку… За дальними крышами с нашего третьего этажа были видны верхушки кранов на судостроительных верфях; краны бесшумно двигались среди низких облаков, а вечерами на них загорались красные пронзительные огоньки… И когда осенью дули ветры с залива и черная вода выпирала из каналов, дрова всплывали и грудились в подворотнях, и жильцам было о чем поспорить, потому что все дрова здорово схожи и сразу с ними не разберешься»…
– У Виктора Викторовича не раз была возможность переехать в Москву, но он не хотел покидать Ленинград, Адмиралтейский канал, могилы бабушки на Смоленском кладбище и родных, погибших в блокаду, на Пискаревском, – вспоминает вдова писателя Татьяна Акулова-Конецкая. – В блокаду умерли его тети, сестры матери, Матильда и Зинаида;дядя Шура и муж двоюродной сестры Тамуси Володя Ушаков; погиб на Ленинградском фронте любимый двоюродный брат Игорь. После войны Виктор годами отправлял запросы, надеясь найти хотя бы могилу Игорька…
Виктор Конецкий говорил, что написать о блокаде всю правду невозможно, и пережитое ленинградцами – запредельно для художественного осмысления и понимания обычного человека.Но страницы, написанные им, потрясают и трогают до глубины души. Они невероятно человечны и искренни.
К середине января сорок второго года в нашей квартире умерли все соседи. И мы перебрались из комнаты, окна которой выходили на канал Круштейна, в комнатенку в глубине дома, окно которой выходило в глухой дворовый колодец. На дне колодца складывали трупы. Но от проживания в этой комнатенке было две выгоды. Во-первых, по нашим расчетам, туда не мог пробить снаряд – на бомбежки мы к этому времени уже почти не обращали внимания. Во-вторых, комнатенку было легко согреть буржуйкой. Окно мать забила и занавесила разной ковровой рухлядью. Спали мы все вместе в одном логове. Буржуйку топили мебелью, какую могли разломать и расколотить. Совершенно не помню, чем заправляли коптилку, но нечто вроде лампады светилось. Декабрьские и январские морозы были ужасными. И у брата началось воспаление легких.
В тот вечер вдруг пришла Матюня. Окоченевшая, скрюченная. Тащилась откуда-то и забрела отогреться. Ей предстояло идти до улицы Декабристов, где они жили вместе с Зикой – Зинаидой, – еще одной моей тетей.
Мать варила какую-то еду – запах горячей пищи. Чечевицу она варила. Куда нынче делась чечевица? Малюсенькие двояковыпуклые линзочки, их нутро вываривается, а шкурки можно жевать.
И вот мать, понимая, что если Матюня задержится, то ей придется отдать хоть ложку варева, ее выпроводила, грубо, как-то с раздражением на то, что сама Матюня не понимает, что ей надо уходить, – уже плохо сознавала окружающее. Она понимала только, что мороз на улице ужасный и что ей еще идти и идти – по каналу до улицы Писарева, и всю эту улицу, и улицу Декабристов. И все это по сугробам, сквозь тьму и липкий мороз. От огня буржуйки, от запаха пищи. Из логова, в котором был какой-то уют. Как он есть и в логове волчицы.
И мать ее выставила: «Иди, иди! Надо двигаться! Зика ждет и волнуется! Тебе надо идти! Там чего-нибудь есть у вас есть!»
И Матюня – этот семейный центр любви и помощи всем – ушла…
Она глубоко верила в Бога; так, как нынче уже никто в современном мире не верит; в доброго, теплого, строгого и справедливого православного Бога. Она выбиралась из комнатенки, шаря руками по стене, и бормотала молитву…
Через несколько дней мне приснился сон, который я рассказал матери: я видел ясное и теплое, летнее солнышко, и вдруг оно среди бела дня закатилось, и я понял, что оно больше не взойдет никогда. От страха проснулся…
Когда я рассказал сон, мать сказала: «Это умерла Матюня! Иди к ней! Это я виновата, я ее тогда выставила! А зачем она сидела так долго?»
Я был к тому моменту самым жизнеспособным. Меня закутали и запеленали в разную одежду, и я пошел на улицу Декабристов.
Матюня была еще жива, а тетя Зика уже умерла и лежала на диване почему-то полуголая и в валенках. Матюня сидела в кресле, примерзнув к нему и к полу. Я затопил печурку. Почему-то у них на кухне валялись деревянные колодки для обуви. Из клеенки и колодок я и соорудил костерчик. И пошел за матерью и братом. Матюня все это время молилась. В молитвах она благодарила Христа за те муки, которые Он послал ей, ибо теперь возьмет ее к Себе, минуя, так сказать, ад и чистилище. Я вернулся домой. И мы все трое пошли на улицу Декабристов, взяв детские санки, чтобы привезти на них Матюню к нам. Но из этой затеи ничего не вышло; ни спустить по лестнице полубезумную Матюню, ни тащить ее через сугробы нам было не по силам.
Не помню, каким образом мать добралась до Александра Яковлевича Соркина. Это был отец жены моего двоюродного брата Игоря Викторовича Грибеля. Он и устроил отправку Матюни в больницу, ибо был главврачом военного госпиталя…
Возле трупа Зики на столе лежала записка, нацарапанная обгорелой спичкой, и тоненькая свечечка. Записка сейчас передо мной: «Прошу зажечь эту венчальную свечу, когда умру – З. Д. Конецкая-Грибель».
На открытии выставки «Конецкие: Петербургская родословная. Листопад Воспоминаний» побывали девятиклассники, участники секции В.В. Конецкого Игнатьевских чтениий, которые уже пятый год проходят в школе № 238 (сами чтения проходят с 2004 года). Чтения проводятся в память о бывшем директоре Валентине Герасимовне Игнатьевой.
- В программу чтений мы включаем лучшие исследовательские работы учеников 8 - 11 классов по литературе, истории, краеведению, мировой художественной культуре, проблемам современной культуры на русском и английском языках, - говорит руководитель школьного музея, учитель истории и обществознания Татьяна Бойко. – Для восьмиклассников создана секция, жизни и творчеству Виктора Конецкого.
В одной из работ мы проследили путь героини рассказа «Дверь», собрали материал, который связывает этот рассказ, здания нашего города и факты жизни семьи Конецких в 1941-1942 гг., в том числе смерть Матюни и Зики. У нас была работа по рассказу «Дверь», в котором рассказывается о смерти Матюни и Зики.
Участники секции представляют краеведческие, филологические и культурологические исследования о Новой Голландии, Благовещенском соборе, площади Труда и, конечно, Адмиралтейском канале, о местах, которые так любил Виктор Конецкий.
В этом году школа отмечает свое 100-летие, а в следующем году 6 июня – 90-летие со дня рождения Виктора Конецкого. Поэтому открытие выставки вполне закономерно. Здесь будет интересно не только преданному читателю прозы Виктора Конецкого (а таких и сегодня немало), но и каждому жителю Ленинграда, Петербурга, России, нашей Родины. В чем-то семья Конецких – типично петербуржская, как и многие семьи, она пережила многое: войны,репрессии, лишения и трудности, не потеряв ни любви к Родине, ни собственного достоинства, ни тепла близких людей.
В экспозиции – семейные документы, фотографии, личные вещи, раскрывающие, прежде всего, дореволюционные и блокадные страницы истории семьи. Один из самых запоминающихся экспонатов – листок, на котором рукой Любови Дмитриевны Конецкой написаны даты рождения и смерти родных.
Кстати, династия Конецких дала русской литературе не одного, а двух писателей. Родной брат Виктора, Олег Базунов (он взял фамилию бабушки)был искусствоведом, работал в Русском музее и тоже стал профессиональным писателем. Недаром одну из своих первых книг Виктор подписал для матери так: «Выздоравливай быстрее, мамоська родная! Твои блудные сыновья».
– Они очень любили свою маму, – говорит Татьяна Акулова-Конецкая. – Поэтому выставку я посвящаю памяти Любови Дмитриевне Конецкой. Она закрыла своим телом Олега под Диканькой, когда сына ранило, спасла своих сыновей во время блокады, вывезла их из города последней машиной по Дороге жизни в апреле 1942 года. Благодаря матери мальчишки выжили. Когда в эвакуации она сдавала кровь, чтобы хоть немного заработать, эта кровь не шла даже на антималярийную сыворотку. Блокада изменила их навсегда, они так и не смогли ни забыть, ни простить. И потому даже в самых мирных страницах прозы Виктора Конецкого мы вновь и вновь встречаем тени невыносимо печального прошлого. Всё в этих строчках обращено к людям – к тем, кто остался, и к тем, кто ушел навсегда:
«Ведя судно по штилевому и ласковому летнему Ладожскому озеру, я пересекал путь, по которому ехал на полуторке ранней весной сорок второго года. Полуторка шла по льду, знаменитой Дорогой жизни. Поверх льда уже стояла вода, она плескала среди снежных, высоких обочин трассы. И холодный туман витал над трассой. И немцы стреляли по нам из минометов. И все, кто был в кузове, объединили свои одеяла и накрылись с головами, чтобы не замерзнуть. А шоферская дверца была открыта, чтобы водитель успел выскочить, если машина провалится в майну.
Все это я помню неточно. И не знаю, где то, что было, и где то, что потом придумалось.
Я помню, что высунул голову из-под одеял и видел снеговые четырехугольные укрытия от ветра, в которых прятались регулировщики. Это было как во «Взятии снежного городка» Сурикова.
Помню, как навстречу шли одна за другой машины, груженные мясными тушами и мешками с мукой. И как стреляли зенитки. И как ушло на дно Ладоги несколько автобусов с детишками-сиротами. Они ехали впереди нас и провалились в дыру, оставшуюся после взрыва снаряда или бомбы. И помню огромные воздушные пузыри, которые поднимались из воды на том месте, где ушли под лед автобусы. И помню женщину, стоявшую на коленях, увязшую в ледяной грязи на выезде с Ладоги на берег. Она была мертва.
А потом нам выдали по эвакоудостоверениям жирную гречневую кашу. И начался понос. И началась дорога к станице Тихорецкой, но только станицу взяли немцы, пока мы ехали к ней. И тогда эшелон завернули на Фрунзе…
Теперь мы вели свой СТ к устью реки Свири через Ладогу, ласковую, летнюю Ладогу. И береговые мысы нежно дрожали от рефракции. Чернели лодки рыбаков, и на отмелях шелестела осока. И мы несколько раз прокачали питьевую цистерну и приняли питьевой воды из-за борта, потому что нет воды чище и вкуснее, нежели ладожская. А те детишки-сироты, которые когда-то утонули здесь, давно уже стали этой водой».
