Колесникова Елена Владимировна (род. 1932)
"В 1941 году мне исполнилось 9 лет. В конце мая закончился первый в моей жизни учебный год, но этим лето мама не повезла меня как обычно к бабушке на каникулы.
Первый день войны мы с мамой встретили на пляже у Петропавловской крепости. Когда по радио объявили о выступлении Молотова, пляж как-то замер. Люди слушали молча, быстро собирались и уходили. Всюду было слышно слово – ВОЙНА.
Отца призвали в армию, он был где-то на Ленинградском фронте.
Дети вместе со взрослыми таскали на чердаки песок, наполняли водой железные бочки, раскладывали лопаты… Каждый чувствовал себя бойцом. Подвалы должны были стать бомбоубежищами.
Первая в моей жизни бомбежка осталась в памяти ярче других, потому что было страшно, как никогда потом за всю жизнь. Рев самолетов, грохот зениток, взрывы. И еще темнота.
Раз-два во время бомбежек мы с мамой спускались в подвал. Потом перестали. Мама сказала, что бессмысленно так тратить время.
Мама стала сушить очистки от картошки и всякие корочки. С лета она оставила бутылочку прокипяченного подсолнечного масла и не велела до него дотрагиваться.
В школе ребят стало гораздо меньше. Заниматься было почти невозможно: обстрелы, налеты, занимались при свечке. Когда в один из дней пришли только трое, учительница сказала, что больше собираться не будем.
Вскоре мама перестала ходить на работу, ее организация была эвакуирована. Она часто уходила надолго, иногда на весь день – на дежурство, в очередь за хлебом, за водой, за дровами, за какой-нибудь едой.
Тогда все ходили медленно, не было сил. Да, блокада осталась в памяти как время, когда было темно, будто не было дня, а только одна очень длинная, темная, ледяная ночь.
В декабре все корочки закончились. Еды нет, нет у всех, кто остался в Ленинграде. Уже после войны в разговоре с кем-то мама сказал: «Спасибо дочке, она никогда не просила у меня есть!».
Из блокадных лет запомнился один Новый год – это, наверное, первый Новый год без красивой елки с конфетами, орехами, мандаринами и блестящими огоньками. По радио выступала Ольга Берггольц. Я не знала тогда, что это наша ленинградская поэте6сса, но голос ее, с характерной интонацией, как-то затронул и заставил внимательно слушать то, что она говорила. «Мне не надо говорить вам, какой он, этот год…». Дальше запомнились стихи. Кажется так: «Товарищ, нам выпали горькие трудные дни, грозят нам и горе, и беды. Но мы не забыты, мы не одни, и это уже победа!»
В маминых записках есть такой кусочек: «Несмотря на ужасы блокады, постоянные обстрелы и бомбежки, залы театра и кино не пустовали».
Не могу точно сказать, когда это было. Скрипачка Баринова давала сольный концерт в Большом зале филармонии. Мне посчастливилось туда попасть. Зал не отапливался, сидели в пальто. Было темно, только каким-то светом была подсвечена фигура артистки. Было видно, как она дышала на свои пальцы, чтобы хоть немножко их согреть.
У нашей школы были грядки в Летнем саду. Там мы пропалывали морковку, салат и свеклу. Когда весной на старых липах только прорезались зеленые листочки, мы ели их без конца, потом ели цветы липы, а потом семена.
В какой-то день весны 1943 ожил двор Некрасовской бани. Чумазые люди в ватниках пытались оживить котельную. Наступил день, когда баня открылась. Мы отправились в баню, надеясь успеть помыться между обстрелами. В бане ступая босыми ногами по цементному полу мы держались за руки и почему-то смеялись. Мы вдруг увидели какие мы страшные! Идут по пустой бане два скелета с мочалками в руках, дрожат от холода и смеются. Вода была теплая, но баня еще не прогрелась. В мыльной плескались еще четыре храбрые блокадницы, худые и костлявые. Смотреть друг на друга было неловко.
Еще шла война, когда в городе появился Музей Обороны Ленинграда. В нем все было потрясающей правдой. Пересказать это невозможно. Такого музея еще не было. Но потом он был уничтожен. Уничтожали память, уничтожали опыт людей, опыт выживания. Потом прошло еще какое-то время и музей открыли, но то, что сейчас – это жалкое напоминание…
Когда меня спрашивают о самом счастливом дне моей жизни, я говорю, что это был День Победы 9 мая 1945 года. Никогда не видела я потом у людей более счастливых лиц. И тогда, 9 мая 1945, верилось, что после таких потерь, страданий, ужасов люди поймут, наконец, бессмысленность войн.
Не узнать теперь в разросшихся деревьях тех тонких саженцев липок и яблонек, что сажали мы школьниками в Московском и Приморском парках Победы." |
Евдокимова Вера Михайловна (род. 1932)
"Мне шел 19 год. Работала я на Кронштадском Морском заводе, чертежницей. Вы знаете, тогда у нас еще не было холодильников. Поэтому много продуктов, таких как мясо, сыр, колбаса, не покупали; на раз, на два. А вообще скоропортящиеся, если были, хранились на полочках между входными дверьми. Двери не как сейчас были, а двойные. А между ними место. Там и делали полки для сьестного.
Тогда я жила с сестрой. У меня их было две. С одной жила, а у другой гостила иногда. Родители жили в другом городе.
Так вот, в тот день была Троица. Июнь месяц. Я пошла в магазин за колбасой. Собирались в магазин, а потом на кладбище. У нас в городе была своя колбасная мастерская. И от нее свой магазин. Я пришла туда и вдруг грохот, шум по радио... и объявили о начале войны. После объявления я конечно побежала домой: взять еще денег и купить что-нибудь из еды - крупы, мяса. Но когда вернулась, в торогвом зале уже ничего не было… Пустые прилавки… Совсем пусто.
На следующий день отправилась на работу. А там сокращение начали. Всех старых, опытных сотрудников оставили. А нас, помощников, чертежников, уволили. Тогда, чтоб хоть на что-то можно было жить, пошла работать подавальщицей. Это как сейчас официанткой. Накрывала на столы в столовой кают-компании, которая располагалась у нас в городе. Еще в этой компании работал мой брат, подводные лодки ремонтировал, готовил к бою. Он потом три ордена получил за оказанную помощь.
Прошло какое-то время, и военные корабли стали заходить к нам все реже. В Таллин уходили. А наши морские охотники все время сопровождали идущие судна из Ленинграда: вели по фарватеру к рейду. А оттуда уже судна выходили из залива в чистое море. У нас же здесь почти со всех сторон залив… Вот такие наши морские охотники.
Конечно, было очень тяжело. Кормишь людей, чай подаешь, провожаешь их в поход, а вечером глядишь – кто-нибудь уже не вернулся… Такие случаи были часто.
Что еще в войну было… Бомбили нас, за водой приходилось к заливу ходить с саночками. Снег убирали не так как сейчас, с помощью машин, а сами, лопатами, и в люки скидывали или каналы. За это платили копейки, да хоть какие-то деньги.
Артисты у нас иногда бывали. Большие концерты не устраивались, а приезжали человека по два и давали представления. Ходили на оперы. Были к нас , как сейчас помню, Эдуард Хиль, и Кривонос, и Зоя Виноградова. Это наши артисты были.
Что еще рассказать… Как-то сидели в бомбоубежище. Вдруг началась бомбежка, и один из снарядов попал как раз к нам. Тут паника началась! Срочно всех эвакуировали. Тогда никто не пострадал. Хотя были и другие случаи…
Сестру мою после первого года блокады эвакуировали. Кормить людей в городе было нечем, так чтоб хоть как-то сохранять запасы для военных. У нее трое ребят маленьких было, их всей семьей и вывезли сначала в Петергоф, а потом в Советск. Вывозили людей по льду. Также как и завозили запасы еды. Бывало, едет машина с провиантом, а лед проламывается, и грузовики под воду уходили. И водителей много погибло. Ведь иногда успевали сообщить, иногда нет. Когда вытаскивали их, а когда не удавалось…
Когда военная база от нас ушла, я уж замуж вышла. Муж мой потом вместе со всеми ушел дальше, в Любаву. Вернулся из Любавы в 1944 году. Так что в конце войны был дома.
А я из кают- компании перевелась и работала уже в столовой военной базы. Там тогда супы давали чечевичный и мучной. Так мы, работники, специально после смены приходили кастрюли чистить. Можно было остатки забрать супов этих, домашним принести. Это сейчас про такие блюда даже не слышали, а тогда счастьем было достать стакан чечевицы!
А конец войны – четыре утра было. Спим, и вдруг слышим: стрельба невозможная, грохот, палить из оружий стали… Сначала подумали опять бомбежка началась. А потом услышали по радио объявление об окончании войны. Все обрадовались, попросыпались, весь город на улицы вышел. Муж мой сразу к катерам своим побежал, их там собирали. Через некоторое время вернулся и сказал, что надо переезжать в Любаву. Там мы и остались. Там и сын мой родился.
А в 1946 году опять всей семьей в Кронштадт перебрались. Вот и все." |
Каменчук Ираида Гавриловна (род. 1933)
"Жили мы тогда на Лиговской улице, в доме, который считался тогда самым большим Ленинграде. Там была такая особенная система: проходил огромный коридор по всем этажам, была коммунальная кухня( у каждого своя плита стояла). Папа работал на Ждановском заводе, был руководителем. А когда началась война, его сразу забрали на осадное положение, и покидать его было нельзя. Мы остались одни с мамой, было четверо детей в семье: мой старший брат, я и еще две сестры помладше. Конечно, это было страшное время! В начале все пытались еще что-то запасти, хлеба, крупы… Но все это моментально ушло. И вот началась зима 1941. Пришло время, когда ввели блокадные карточки. Нам соответственно полагалось 4 карточки на детей, одна на маму, и еще папа пересылал нам свою карточку.
Начались бомбежки. Над нашим домом находился реостат, который отпугивал немецкие самолеты. Была полная изоляция, совершенная темнота. Все окна завешивали. Ходили люди, их можно назвать дружинниками, которые проверяли нет ли где-нибудь щелочки, не проступают лучи света на улицу.
Когда начиналась бомбежка, сразу объявляли тревогу и мы все бежали в подвал дома, бомбоубежище. Бомбоубежище специально оснащали: тогда еще была вода, у каждого был свой узелок, в котором лежали вещи теплые, у мамы – документы. Но с каждым годом становилось все тяжелее и тяжелее… Холод начался, не было отопления. Потом отключили и газ. Папа тогда прислал к нам двух солдат, которые установили у нас печку – буржуйку. Еще можно было достать дрова. У этой печушки мы и обогревались. А зима наступила дико холодная!
Первое время, когда объявляли тревогу, мы конечно все вместе спускались в бомбоубежище. За хлебом выстраивались гигантские очереди, в которых можно было простоять и час, и два, и пол дня. А кусок хлеба, который давался на день, был такой маленький, 120 грамм, с опилками, стружками. Наверно, мы б и не выжили, если б не папины солдаты, которые приходили к нам иногда и приносили крупу, или болтушку какую-нибудь, из которой можно было даже блины сделать, шкурки от картошки приносили. Через какое-то время мама так обессилела, что не могла вставать. Мы с братом Юрой ходили за водой на Фонтанку с двумя маленькими бедончиками – белым и зеленым. С этими бедончиками мы ходили по очереди: сначала он, потом я за ним. Скользко было везде, спускаться к реке трудно. И все-таки, какие люди добрые были! Увидят – ребенок идет, так они его пропустят, помогут спуститься, поддержат за руку. Помню, пока идешь, так обязательно полбедончика расплескаешь. Как-то раз пока шла крышку от бедона потеряла, так что ходила без крышечки.
Когда электричества не было, подсвечивали комнаты фитильками маленькими, которые зажигали, и от них исходило немного света по комнате.
А однажды было иду за водой, и вдруг раздается крик. Мне показалось, что это Юра кричит; побежала на крик, и сама давай вопить. А пока бежала, те кто там был исчезли. То ли моего крика испугались, то ли еще что-то… Когда добежала, увидела Юру. Он в каких-то сетях запутался, в которых рыбу ловят, из бидона всю воду расплескал и зовет на помощь. Может, и съели бы его, если поймали.
Помню, еще был недалеко от дома у нас садик, Сандаловский садик, он и сейчас есть. Мы с мамой часто в детстве ходили туда гулять. А во время блокады весь сад перекопали, траву искали, чтобы есть. Крапиву люди искали, чтобы сварить из нее суп. Суп этот называли «бурда».
А в 1944 году, до прорыва блокады, нас эвакуировали: по Ладоге, на грузовых машинах, покрытых брезентом. Вот, смотришь из кузова, и видно как каждая четвертая-пятая машина проваливается. Все-таки нас довезли до Ярославля. Там всех приезжих поселили в старой церкви. Вслед за нами эвакуировали папу. У многих началась экзема, опухали ноги, вши. Жили мы за забором, а забор обнесли колючей проволокой. По рупору постоянно объявляли: «Товарищи! Граждане! Не бросайте детям еду через заборы! Потому что дети мрут». Действительно, нельзя было сразу сытно кормить людей, которые долго голодали. И каждый день по нескольку человек погибало. А мы то ничего не понимали тогда. Есть хотели. Потихоньку начали давать супы какие-то, каши, но в малых количествах. А бабушки разные мимо проходили, жалели нас; кто морковку вареную кинет, кто картошину…
А потом мы узнали о снятии блокады. Все радовались, выбегали на улицу, прыгали, целовались, обнимались. Это был самый счастливый момент в моего детсятва."
В начало |